Читать интересную книгу Прячем лица в дыме (СИ) - Николаева Лина

— Если послушаете на улицах, это я изобрёл всё, что появилось за последние три года. На самом же деле, я только создал мазь от ожогов, основу вакцины от холеры — доработал её другой — и под руководством дана Ольтера участвовал в изобретении целлулоида.

Учёному действительно приписывали с десяток новых изобретений за каждый сезон. Если это не было правдой, то что ещё могло оказаться слухами? Может, и всё их дело — сплошная ложь?

— Почему тогда вам приписывают так многое?

Мужчина пожал плечами:

— Обо мне вообще любят поболтать. Наверное, гильдия пытается купить меня народной любовью. Слухи об открытиях дают признание и известность. Многие подсаживаются на них, словно на наркотики, и уже не могут отказаться, а вместе с ними — от гильдии.

Рена изобразила на лице возмущение:

— Вас послушать, так гильдия — это зло. Почему тогда вы не уйдёте?

— Это невозможно. Вступление в гильдию означает пожизненное членство. Когда я соглашался, я был глуп, мне льстило, что меня позвали назад. Но это ничего не дало. Даже финансируют у нас лишь ту работу, которую одобрит научный совет.

— Почему вы об этом говорите? Вы не боитесь, что за это… Не знаю, что может гильдия?

— Мне нечего терять.

Рена передёрнула плечами. Слишком, слишком похоже на голос Раза.

— … Я не боюсь. Может быть, меня выгонят вновь за такие слова? С другой стороны, без членства в гильдии министры никогда не примут меня, и если я захочу представить свою работу, о ней не узнают. А я готовлю то, что требует внимания.

Взгляд Рены сделался жалостливым. Да Лаэрт специально напрашивался! Наверное, и не было на самом деле того хитреца, готового на всё — такой образ появился в результате слухов. Был только потерянный одинокий мужчина. Это стало видно с первой же минуты, и…

Нет, не могло это быть правдой. Перед ней сидел предатель — о таком не стоило забывать. Как сказал бы Найдер, надо перестать быть жалостливой мамкой. Грубо, но верно.

— И что же вы готовите? — Рена, улыбнувшись, облокотилась на подлокотник светлого кресла.

— То, что всем сделает лучше, — Лаэрт просиял.

В его словах прозвучало и самодовольство, и гордость, и даже какая-то детская наивная радость — это он говорил о магии? Но как он собирался представить своё открытие министрам? Какими словами хотел убедить их? За подобные эксперименты его могли отправить на пожизненные работы на северные рудники или заточить в тюрьме для особо опасных преступников.

Мог ли Лаэрт на самом деле быть настолько наивен, чтобы верить, что одолеет министров и предрассудки насчёт магии? Или за ним действительно стояли могущественные покровители? Как бы это узнать?

— Лучше? Обещаете? — Рена выпила ещё немного шампанского, Лаэрт последовал её примеру.

— Обещаю.

— У вас, наверное, миллион бумаг, где вы всё записываете. И сколько же деревьев на вас ушло!

Лаэрт снисходительно улыбнулся:

— На самом деле, их почти нет, — в голосе опять послышалось самодовольство. — Я с трудом запоминаю имена, но помню каждое получившееся значение и каждую букву в формуле. Открытия учёных сродни драгоценностям, и грабителей для них также много. Лучше держать в голове как можно больше информации, а на бумагах — как можно меньше.

Рена крепко сжал ножку бокала. Стоит ли такие слова расценивать как признание, что записей нет? Что для дела им придётся похитить самого Лаэрта? Это был совсем другой уровень, ещё незнакомый им. Но столько трупов, столько магии прежде в их делах тоже не было. Хотелось откреститься от сделки, но мысль о миллионах, о том, какую жизнь можно будет начать, ласково поглаживала совесть и страх, усмиряя их.

— И как же вы это всё придумываете? — округлив глаза, нортийка покачала головой, точно удивлялась и восхищалась учёным.

Лаэрт рассмеялся — это был красивый мелодичный смех, и захотелось услышать его вновь. Девушка убрала руки под стол и до боли сжала колено, заставляя разум проясниться. Нельзя думать о таком!

— Иногда мне кажется, что я ничего не решаю — это кто-то делает за меня. Я читаю, читаю, читаю — и вдруг озарение. Я чётко понимаю, что будет, если одно смешать с другим, нагреть, охладить, разбавить… Одни считают меня химиком, вторые — биологом, а третьи — врачом, но я просто экспериментатор с чрезмерным любопытством. Мой секрет в сочетании несочетаемого. По-хорошему, я даже не могу относить себя ни к одной из кафедр.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— И на ком же вы пробуете эти свои сочетания? — Рена лукаво улыбнулась.

— Вы слышали о добряках? Это уже целая профессия — так учёные называют тех, кто предлагает исследовать свойства новых препаратов на себе. Говорят, что они готовы на всё ради науки, но им просто хорошо платят.

Нет, Рена не слышала. И кого нужно было винить: ученых, поддерживающих добровольные жертвы, или сам город, доводящий до того, что люди шли на риск?

— И вам не было их жалко? Если бы что-то пошло не так?

Лаэрт нахмурился, на лбу залегла глубокая складка, которая придала ему более взрослый строгий вид.

— Их — нет.

— А кого тогда было? — Рена продолжала держать руки под столом и крепко сжимала сиденье кресла. Она боялась, что если достанет их, мигом выдаст своё волнение.

— Рена, вы что же, любите грустные истории? — Лаэрт улыбнулся.

— Я люблю честные истории.

— А я ведь сначала решил, что вы ещё одна богатая приставучая девица.

Рена замерла. Нет уж, надо играть до конца!

Жестом она показала официанту, что нужно ещё шампанское, затем подперла голову рукой, так, чтобы сделать акцент на бриллиантовые серьги, и очаровательно улыбнулась:

— Что же, я для вас недостаточно богата? Или мне выпить всё шампанское здесь, чтобы стать для вас интереснее? Вот вы, мужчины, даже поговорить с вами нельзя!

— Говорите, Рена, говорите, только давайте не будем о грустном.

— Вы думаете, я не пойму? — она скрестила руки на груди.

Лаэрт посмотрел на девушку долгим, задумчивым взглядом. Оценивал её? Взвешивал, можно ли довериться? Да, наверное, взвешивал. В его глазах было так много того, что безумно напоминало Раза. Тот тоже никогда не говорил сразу — молчал секунду, две и размышлял, можно ли довериться. Обычно решал, что нельзя.

— Рена, у вас есть братья или сёстры?

— Да, были и брат, и сестра.

— Где они сейчас?

— Брат умер ещё маленьким, ему и шести не было. А сестра… Умерла от чумы.

— Вот и у меня был брат. Кираз.

Рена подалась вперёд. Пусть рассказывает. Феб говорил, что у истории всегда две стороны, и эта, новая, могла стать ключом к выполнению дела.

— Отец умер, когда мне было двенадцать, Киразу — восемь. Через два года — мать. В Кионе есть закон: если человек поступил в университет, то он юридически становится взрослым. Обычно учёба начинается в шестнадцать, но я поступил на два года раньше — получил права взрослого человека одновременно со смертью мамы. У нас почти не было родственников, и я совсем, совсем не знал, что делать: как воспитывать брата, как выжить на стипендию.

Рена кивала в такт словам Лаэрта, изображая сочувствие, но с языка так и просились слова: «Ну давай, давай, расскажи, ага». Да, ему пришлось тяжело. Но никакой груз ответственности не снимал вины за то, что он сделал с Разом.

— На работу без образования меня не брали, поэтому я, как мог, оборудовал лабораторию родителей и стал что-то делать и продавать. Отец получил медицинское образование, затем — химическое, мать была ботаником. Это они начали — соединяли просто немыслимые вещёства и создавали что-то новое, уникальное.

Да он сам даже не сделал ничего! Родители начали, ясно! Это вор, обманщик и предатель. Рена едва сдерживала возмущенный крик. Ради такого не страшно нарушить свой собственный запрет на магию и убийства.

— Мать в дневнике писала об одном растении… — Лаэрт махнул рукой и смущенно улыбнулся. — Слишком много слов. Суть в том, что я нашёл это растение, выделил из него эфирное масло, переработал и сделал что-то удивительное. Но тогда я сам не понимал этого. Понять мне помог Кираз. Он постоянно крутился рядом, задавал кучу вопросов, всё трогал, а мне ведь надо было работать, чтобы получить хоть немного денег! Я разозлился и на его очередное «А что это?» ответил: «Попробуй — узнаешь». И, поверьте, дана, это стало самым ужасным знанием на свете.