уже ничего не осталось, поэтому не больно. Почти не больно, только злость разбирает.
– Ладно, Серж, молчи, если тебе так хочется. Молчи, Серж, молчанием спасешься… Надеюсь, ты не решил, будто я тебя бросаю? Не надо думать обо мне плохо. Хотя бы сегодня.
Снова она говорит загадками. Заметает следы, белая лисица, пусть заметает, на этот раз все будет иначе.
После ужина по молчаливому согласию перешли в комнату, облюбованную Адетт в качестве гостиной. На взгляд Сержа комната маловата, да и мрачновата – темно-красные с золотом обои, темно-бордовые бархатные шторы и белая с позолотой мебель. В центре – Зеркало Химеры, равнодушное, огромное, уродливое.
Адетт сидела так, чтобы видеть свое отражение в зеркале, в последнее время она почти не расставалась со своей чудовищной игрушкой, из дому и то реже выходить стала. Сержу в этой привязанности чудилось нечто противоестественное. Да, женщинам нравится любоваться своим отражением, но не до такой же степени. И эти томные взгляды, устремленные в чернильную глубину… Так смотрят на мужчину, которому готовы отдать все: сердце, душу, жизнь, если понадобится. Было время, когда Адетт с той же страстью смотрела на него. А теперь? Его место заняла вещь! Пусть необыкновенная, пусть таинственная и оттого вдвойне привлекательная, но вещь! Неодушевленный предмет.
Впрочем, Серж не стал бы столь истово утверждать, что у Зеркала Химеры нет души. Есть. Маленькая, черная душонка, с ликом оскаленного зверя, телом вонючей козы и ядовитым хвостом змеи.
Химера, что и говорить.
– Веришь ли ты в красоту? Красоту с большой буквы, универсальную и равно доступную богатым и бедным, знатным и простолюдинам, ученым мужам и неграмотным крестьянам? Такую, к которой может прикоснуться каждый, вне зависимости от толщины его кошелька или происхождения? Скажи, Серж, веришь, что подобное возможно? – Глаза Адетт подозрительно блестят. Неужели снова? Ну да, конечно, она пьяна, правда никто посторонний не заметит. Интересно, знает ли хоть кто-нибудь о тайном пороке великой и неподражаемой Адетт Адетти? Или у подобной женщины не бывает пороков? Конечно, все, что имело неосторожность приблизится к ней, тонуло в бездонном океане ее очарования. Не порок, но Шик. Очарование. А что может быть очаровательнее небольшого изъяна очаровательной женщины.
– Серж… – Пропела она. – Серж… Сережа… Сереженька… Нельзя же быть таким мрачным. Ты живешь, словно одолжение делаешь.
– А ты?
– Что я? – Удивление в исполнении Адетт имело легкий оттенок лжи, но он весьма удачно вписывался в совершенный образ совершенной лгуньи.
– Зачем ты живешь?
– Чтобы жить, радоваться и других радовать.
– А ты радуешь? – Если пить много, то воспоминания тускнеют, уходит боль и стыд, остается лишь это прекрасное лицо. Лицо Адетт Адетти. Она хмурится – облака на весеннем небе, предвкушение грозы и тягучая сладость летнего дня перед бурей. Но нет, Адетт вновь смеется, и гроза уходит. Она прощает этот небрежный тон, и презрение, и знание, о, Адетт способна простить многое.
Но вряд ли в Париже найдется смельчак, способный повторить фокус. Что позволено Юпитеру, не позволено Быку. Как же это по латыни будет? Черт, забыл. Не память, а старый, погрызенный мышами мешок.
Мыши-мешок.
В голове пустота и скребутся мыши.
Адетт ждет. Адетт терпелива. Никто не знает, сколь терпеливой она может быть. Никто не знает Адетт. Адетт-Ада-Адочка. Адочка Адоева, прислуга, любовница, убийца…
– Снова хмуришься? – Адетт качает головой, пальчики нежно гладят хрусталь, и вино внутри бокала загорается, будто этим пальцам подвластно волшебство. За пальцами приятно наблюдать, они часть совершенного обмана, имя которому Адетт Адетти.
– Тебя тяготят воспоминания, ты никогда не умел расставаться с ними. О прошлом ненужно думать, прошлого нельзя боятся, оно мертво. И твои душевные метания ничего не изменят. Попробуй позволить себе маленькую… малюсенькую радость, и увидишь: забыть несложно, помнить куда сложнее.
– Но ты помнишь?
– Только когда ты рядом. – Ада неискренне смеется. Поправляет прическу. И замечает: – Жить надо легко, Серж. Легкость – залог красоты.
Ей можно верить, в чем-чем, а в красоте Адетт Адетти знает толк, с нее, с красоты, все и началось. Серж подозревал, что красотой все и закончится.
– Легко жить, легко умереть.
– Зачем?
– Ну… Все когда-нибудь умирают. Сначала старятся, потом умирают. Даже они, – кивок в сторону зеркала, – не вечны, хоть и боги. Боги умерли, а красота осталась, я тоже так хочу.
– Умереть?
– Остаться. – Глаза Адетт подозрительно блестят, сегодня она выпила чересчур много, оттого и разговор странный. Серж ненавидит подобные разговоры. И ее.
Пожалуй, ее он тоже ненавидит. За ложь, за притворство, за обман, в котором принимает участие, и за то, что мирится с этим обманом и своей ролью.
Куда ушла любовь?
Наверное, туда же, куда и красота.
Якут
После давешней пьянки дело свернуло на другую, совершенно непонятную Эгинееву колею, наглое прошлое ломилось из пыльного сундука и настойчиво требовало внимания. И чтобы не запутаться и не упустить чего-нибудь важного, Эгинеев завел специальный журнал, который Верочка презрительно окрестила «Дневником завистника». Пускай, что она понимает, может быть, этот самый журнал, куда Кэнчээри старательно вклеивал статьи «по теме», перемежая их собственными комментариями, со временем превратится в доказательство.
Правда, он пока понятия не имел, что и кому нужно доказывать, но тем не менее, шкурой чувствовал – пригодятся записи, время придет и пригодятся, в голове-то всего не удержишь.
Взять хотя бы тиатонин, отравленной цепочкой связывающий два таких разных самоубийства.
А недавно Эгинеев сделал еще одно открытие – не то, чтобы потрясающее, но очень-очень важное открытие. Правда, пока Эгинеев так и не решил, что с этим открытием делать: то ли бежать к начальству и добиваться, чтобы дело перевели в официальную плоскость, то ли молча копать дальше.
Он даже знал, в каком направлении копать, проблема в том, что все дальнейшие поиски требовали времени и денег, а ни того, ни другого у Кэнчээри не было. Но перспективы…
Какие к чертовой матери перспективы. Ну пересмотрят дело Сумочкина, ну постановят, что Романа убили, так потом же на Эгинеева всех собак и повесят. Кому глухарь нужен? Никому.
Совесть требовала не отступать, хуже того, совесть являлась по ночам в виде утопшего Сумочкина и настойчиво вопрошала, найден ли убийца. При этом Сумочкин наотрез отказывался называть имя душегуба, что не мешало убиенному всячески поносить милицию в целом и капитана Эгинеева в частности. Ночные кошмары до того доконали Эгинеева, что он даже позаимствовал у Верочки какие-то таблетки, которые та глотала от бессонницы. Утопший Сумочкин в медикаментозные сны не являлся, зато его упреки с успехом заменяла головная боль.
Может, и вправду к психоаналитику обратится, как