Муся осознавала важность происходящего, и сидела смирно. Носа не высовывала из своей корзинки. Не cбежит, умная кошка– удовлетворённо подумала Галя.
Они втиснулись в узкий коридор общего вагона и угнездились вдвоём на одном месте. Лавка была твёрдой. Это ничего. Доедем как-нибудь… Вагон был битком набит беженцами. Шумно. Грязно. Громоздились узлы с вещами, верещали дети.
Галя в изнеможении закрыла глаза и не почувствовала, как медленно сползает вниз по спинке. Галя ощущала громадное облегчение. Будто сдала важнейший в жизни экзамен.
По проходу мимо то и дело сновали тётки с кружками. Как они движутся в такой тесноте? За Колей и Мусей надо смотреть… – успела подумать Галя, прежде чем забыться тяжёлым, мёртвым сном. Коля с большой заботой поправил её сбившийся платок, прижался к ней и закрыл глаза. И Муся притихла в своей корзинке под лавкой.
Кажется, жизнь налаживается…
Поезд на полном ходу мчался на восток. Стук колёс убаюкивал. Внушал им надежду. Надежду на лучшую жизнь.
IX
Наш поезд полным ходом мчался – тоже на восток. Мы протряслись тысячи километров. Целую неделю за окном плыли унылые снежные равнины. Скупое зимнее солнце, как ни старалось, не могло придать им очарования. Вдобавок голод терзал внутренности.
Однажды в очередной раз прозвучал хриплый окрик «Выгружайся!». Стоял ясный морозный день. Мы с наслаждением потягивались, стоя на платформе. Оказалось, мы прибыли в город Елабуга. На грузовиках нас доставили в лагерь НКВД номер девяносто семь, для военнопленных офицеров. Я чуть не расхохотался, когда узнал, что этот лагерь располагается в Кремле. Я буду жить в Кремле! Ха-ха! Глядите-ка, а Нильс сдержал своё обещание! Интересно мне знать, где сейчас эта обезьяна. Отсиживается небось в своём кабинете, крыса тыловая.
За толстенными стенами Кремля обнаружилось приземистое длинное двухэтажное здание. Деревянный крашеный пол, белёные стены, низкие потолки. Огромная комната почти вся была занята двухэтажными нарами.
Как в приличной солдатской казарме. А когда мы вымыли окна, стало светло и почти уютно.
Несмотря на довольно строгую дисциплину, моя жизнь в плену по сравнению с фронтовой была канареечной. Мы кололи дрова, работали в кухне, мыли помещения, копали грядки – в Советский Союз пришла весна. Я бросил взгляд на прекрасную цветущую яблоню. «Как там сейчас в Дрездене?» – с тоской подумал я. Но, по мнению лагерной администрации, я всё ещё оставался опасным нацистом и подлежал обязательной перековке. Гильзы следовало переплавить в гвозди.
Словом, русские рьяно взялись за наше перевоспитание. Да когда же это кончится, чёрт побери?! Если дома, в Германии, я кое-как отбивался от этой «учёбы», то здесь, под надзором, мне приходилось пить эту горькую чашу до дна. В обязанность нам вменялось просматривать идейно «правильные» документальные и художественные фильмы – с немецкими титрами, а после просмотра активно участвовать в семинаре на тему фильма. Проводились всяческие конференции, на которых я умирал с тоски. Я не читал ни книг, ни газет. Хотя был обязан читать, писать, выступать. Мне поручали пару раз подготовить обзор политической информации, но вид у меня был такой нелепый и несчастный, что даже советские пропагандисты махнули на меня рукой. Даже в школе не было так тоскливо! Уж лучше кирпичи таскать!
На территории лагеря был даже Дом культуры. Нас сгоняли в актовый зал и на ломаном немецком часами зачитывали цитаты из каких-то книг, статьи из советских газет. Но это ещё полбеды. Самое страшное, нас заставляли пересказывать прочитанное, да ещё и высказывать свою точку зрения. И горе вам, если ваша точка зрения отличается от точки зрения советского лектора.
Предполагалось, что после перековки мы не опасны и нас можно возвращать на историческую родину. Все вопросы по поводу нашего морального облика решала лагерная администрация. Читай: понравишься начальству – поедешь, не понравишься – не поедешь. Ваша депортация на родину зависела от вашей политической и литературной активности. Я же был возмутительно пассивен: не выступал ни на семинарах, ни на конференциях, не писал никаких пьес, сочинений и эссе на антифашистские темы. Даже не пытался.
А ведь от меня требовалось только попытаться.
Сами пишите о победе своего коммунизма! Даже моя школьная учительница, милейшая фройляйн Мюллер, не могла заставить меня написать ни строчки! Я всё сдувал. Ей приходилось делать вид, будто она верит, что все сочинения, представленные мной, мною же и написаны. Хотя мы оба прекрасно понимали, как оно есть на самом деле. По литературе и немецкому у меня стоят тройки из жалости.
Не хватало ещё в плену писать сочинение на тему «Как я провёл эту зиму».
Единственное, что я понял в Елабуге, так это то, что вместо красно-коричневой каши меня пичкают красной. Кончилось тем, что я возненавидел и красных, и красно-коричневых. И даже задумался о побеге.
Я слышал от других военнопленных, что рядовых вояк международный трибунал не осудит. Они, дескать, сами жертвы фашизма. Выполняли приказ, были под присягой – не военные преступники. Всё правильно. Я – жертва фашизма. И я хочу оказаться как можно дальше от этого просвещённого лагеря. Не лагерь, а масонская ложа. Где бы раздобыть карту? Мне бы до Польши добраться, а там я не пропаду.
Ясно как день, что уехать отсюда можно только поездом. На автомобиле дальше лагерных ворот не уедешь. Пешком – полземли придётся обойти. Так что мой вариант – товарняк. Надо найти советское штатское и хорошенько выучить русский. Хоть я и не склонен к языкам…
Я стал понемногу, незаметно, как мне казалось, делать небольшие продуктовые запасы. Но администрация лагеря не дремала и сразу это пресекла. Мне поставили на вид.
Уверен, меня выдал мой сосед по нарам майор Альфред Нох. Гнусный тип. Чуть не ежедневно он строчил свои антифашистские эссе. Таким оказался плодовитым литератором! Не по той стезе пошёл.
Он мечтал победить в конкурсе, объявленном лагерной администрацией. Главный приз – немедленная депортация в Германию. Очень смешно. «Небось не о такой награде ты мечтал в сорок первом», – злобно подумал я, сверля глазами его толстый бритый затылок.
Администрация глазами Ноха стала следить за мной пристальнее, чем за остальными. Когда я это понял, затосковал окончательно.
X
Случай представился неожиданно.
Летом у начальника лагеря – обаятельного толстяка с пышными усами, сломался автомобиль. Как назло, накануне какой-то важной командировки в Казань. Чуть не к самому Сталину! Трястись в поезде ему явно не улыбалось. Значит, до Казани отсюда недалеко.