15 января 1933
Сегодня у нее день рождения.
16 января 1933
Места себе не нахожу, пишу, чтобы хоть чем-то унять себя.
Не удержался. Решил, ничто мне не мешает поздравить Нину, повод тому совершенно благопристойный. Долго искал подарок, достойный ей принадлежать, купил кофейную пару Ломоносовского фарфорового завода, полупрозрачное совершенство из костяного фарфора, невесомое, кипенно-белое, с серебряной каемочкой.
Спросил в жилкомитете Нину Романовну. И на меня вдруг все и обрушилось.
В августе она попала под автомобиль на Волхонке. А я и не знал! Как я мог этого не узнать! Подлец. Так был занят собственными переживаниями, что упустил из виду жизнь моей любимой. Что же это я за чудовище?
Жива, она жива, и я плачу, как мальчишка. Не знаю, что с ней, как она себя чувствует, какие у нее травмы. Моя бедная, как больно ей было, кости болят всегда отчаянно… Какое счастье, что она жива. В этом новая секретарь меня заверила с убежденностью. Не могу и помыслить, что бы было, если бы… Нет, не буду писать.
17 февраля 1933
Разузнал адрес Вяземских. Оказывается, они переехали в дом ЦИК еще в конце того года. Ходил туда, меня не пустили, там все по пропускам и по приглашениям. Однако удалось разузнать, что Нина Романовна уехала в санаторий – сразу после того, как выписали из больницы. Куда именно, не знают, сказали, то ли на воды, то ли на грязи. Ессентуки, Кисловодск, Пятигорск? А то и Евпатория… Когда вернется – тоже непонятно. Смотрели на меня с таким подозрением, что я поспешил уйти. И так донесут Вяземскому, надо полагать…
Во всей этой беготне по городу, сам не знаю как, выронил сверток с кофейной парой. Остались одни фарфоровые крошки.
20 февраля 1933
Теперь я думаю о своей жене намного больше, чем думал несколько последних лет – боюсь даже сказать, сколько. Я смотрю на нее, словно вижу впервые, смотрю как чужой человек, и замечаю столько нюансов, что становится невыносимо при одной только мысли, как долго я ее почти не замечал. Это недостойно мужчины, и я признаю это. Я вижу, как она хлопочет по хозяйству – о, Идалия Григорьевна была рождена, чтобы стать хозяйкой и матерью. Женой? Вот уж не знаю. Я вообще не знаю, чего стоит быть женой, какие для этого требуются достоинства. Мне в моей ситуации представляется только одно: любовь к своему спутнику жизни. Любит ли она меня? Когда я задал этот вопрос, она забеспокоилась, чуть ли не посоветовала найти градусник в картонке с красным крестом.
– Что за глупости, Миша? Естественно, люблю.
Душно. Наверное, натопили чересчур…
Часть пятая
Лора
15.23
Прошел час, как Лора уехала от Алешиной школы, непривычно тихой, с огненными подушками бархатцев по краям дорожки, ведущей к калитке. А ее мысли все еще витали вокруг этого здания и двух людей, обитавших там. Несмотря на все попытки уверить себя, что ее интересует только сын, Лора не могла не думать и о Севе, все еще подрабатывавшем там на полставки учителем труда. Она не знала, как ему удалось устроиться туда, но за эти три месяца успела узнать его довольно, чтобы понять: этому обаятельному молодому мужчине вообще все в жизни дается очень уж легко. Пара улыбок – и учительница химии, та самая Виолетта, что и впрямь оказалась жгучей красавицей, млеет и соглашается вынести учебные реагенты и мензурки на улицу, чтобы провести опыт для семиклассников во дворе, на свежем воздухе. Еще пара улыбок и доверительный шепот – и завуч в узкой юбке закрывает глаза на эту выходку «во имя науки» и не доносит директору. Полчаса в настольный теннис – и вот они уже приятели с Лориным десятилетним сыном, которого сама она знает только из-за забора. И пусть забор этот кованый, с витыми деталями и гнутыми линиями, он так похож на прутья тюремных решеток, раз и навсегда отделивших мать от ребенка. А Сева Корнеев при этом по-прежнему свеж и безмятежен, и словно бы ни при чем. Лоре понадобилось некоторое время, чтобы поверить ему. Не поверить этому человеку невозможно, но она привыкла быть настороже со всеми, особенно с такими приятными в общении: обычно в подобных людях всегда гнездится подвох. В Корнееве подвоха, кажется, не было. Правда, Лора не видела особого смысла в том, что Сева околачивается в школе, и подозревала, что это лишь его сумасбродство, предпринятое исключительно с целью развлечься. Стоило ей прийти к подобному заключению, и день бывал безнадежно испорчен, отравлен горечью.
Ключа от подъезда свекрови у нее, конечно, не было, и она робко жалась у доски объявлений, пока дверь не открыл мужчина, выгуливавший дряхлого, наполовину облысевшего черного пуделька. Проскользнув вслед за ними, Лора поднялась на лестничный пролет между первым и вторым этажом, к почтовым ящикам.
Этот момент всегда волновал ее, как будто, опуская конверт в ящик, она становилась ближе к Алеше. Будто присаживалась на краешек кровати и смотрела на него, спящего, с разрумянившимися ото сна щеками. Она фантазировала, что на принесенные ею деньги будут куплены какие-нибудь лакомства, или интересная книжка про пиратов и приключения, или робот-трансформер – что может порадовать мальчика? Точно она не знала, но могла предполагать. Вот и сейчас, просунув конверт в узкую щель и почувствовав, как он с шелестом проскользнул и упал на дно, Лора на мгновение задумалась, замечталась. Она стала почти счастливой.
За спиной, позади нее, раздались шаги спускающегося по лестнице человека. Астанина чуть замешкалась, застегивая сумку, и когда развернулась, замерла. На две ступеньки выше нее стояла Ирина Анатольевна, мать покойного Глеба и ее бывшая свекровь. С пакетом, ручки которого завязаны бантиком, и в наброшенном на плечи плаще, из-под которого виднелась домашняя одежда. Она явно отправилась вынести мусор к контейнеру во дворе.
С первого взгляда Лора поразилась, как сильно сдала Ирина Анатольевна. Они не виделись всего – сколько, полтора года? – а какая разительная перемена. Раньше Лора даже слегка побаивалась эту женщину. В прежние времена Ирина Анатольевна напоминала американскую домохозяйку из старого голливудского кино, но с армейским уклоном. Белокурые обесцвеченные волосы она укладывала в «ракушку» на затылке, ровненько, чтобы ни один волосок не выбился из лакового плена. Она носила юбку чуть ниже колен, из темной шерсти, коричневой или синей, туфли на низком каблуке, и обязательно блузки с драпировкой или какой-нибудь замысловатой розой на груди. И Лоре казалось, что иногда Ирина Анатольевна забывает дышать – не то от строгости, не то от какой-то напряженной собранности, которая не ослабляется ни на минуту. Оставалось лишь догадываться, любили ли ее ученики, которым она преподавала премудрости русского языка, или боялись.