Каюсь, я мечтал, что Нина будет там, даже если для встречи такой мрачный повод. Марта ведь ее подруга. Но нет, не пришла. Я давно о ней не слышал ничего.
18 ноября 1932
Людочка готовится съезжать: после свадьбы они с Сафроновым будут жить у него. Жена волнуется, что нас снова уплотнят, и тогда придется поставить Сашкину кровать в нашей комнате. А я даже не против. Мне, признаться, все эти жилищные дрязги изрядно надоели.
Намедни пошутил с Людой, что замужество ее оттого, что она на годовщину Октября детишкам на утреннике подарки раздавала. Сделала большие глаза. Я ей объяснил:
– Раньше, если барышня хотела выйти замуж, она в новогоднюю ночь дарила подарки семерым детям. Такая примета.
Это мне Нина рассказала однажды, сам-то я такого не знал. Вот и Люся тоже. Покачала головой:
– Ты, папа, меня решительно удивляешь. Верить в приметы?
Чувствую себя трухлявым пнем. Устал.
29 ноября 1932
Я не понимаю, в чем смысл.
Думал, что станет легче, ведь больше полугода минуло с нашей последней встречи. Но легче почему-то не становится, каждый день наполнен вязкой темной морокой, от которой одно спасение в работе, чтобы отвлечься, забегаться. Стоит поднять голову от проектов и планов, глянуть в окно – накатывает, прибивает к полу, так что едва можно пошевелиться. Будто жук на доске у энтомолога. Какой в этом смысл? Любить, изнывать, не имея ни малейшей возможности унять эту тоску, увидеть Нину. Она запретила. Да я и сам в последнее время понимаю и замечаю, что все это не шутки. Становится тревожно, будто тучи сгущаются. О Вяземском говорят довольно часто теперь, и все так многозначительно.
Он упомянул тогда моих детей, жену, это все было недвусмысленно. Угроза, предупреждение. Я твержу себе как заклинание, что поступил так ради родных, чтобы защитить их. Обедаем ли мы вместе в воскресенье, идем ли куда-то, я все говорю: это было правильно. Они стоят такой жертвы. А перед глазами только ее лицо, ее глаза.
Все думаю, как она переносит это? Ведь перенести невозможно, в груди такая дыра, что аж ветер свистит, будто приставили к ребрам винтовку и прострелили насквозь. Или, может, она и не вспоминает обо мне? Тогда была весна, авитаминоз, химия… А теперь уже снег выпал… Я не удержался, признаюсь, несколько раз слонялся под окнами жилкомитета – того, где она служит. Боялся ее увидеть, и жаждал, и сомневался. Может, для нее все это значило намного меньше, чем для меня? Женщины часто ветрены, особенно такие несравненные, особенно такого положения. Может, она вздыхает теперь по другому, или они с мужем давно посмеялись обо мне, он насупил брови, погрозил пальцем, а она прильнула к нему. Она умеет вот так прильнуть, что все внутри сжимается и замирает.
Одного взгляда мне было бы довольно, чтобы все понять: любит она, или жалеет, или уже давно выбросила из головы, так что даже признает не сразу.
Так или иначе, у жилкомитета я ее не встретил. Отругал себя за малодушие и зарекся больше не ходить. Я взрослый мужчина, мне такое нытье не пристало… Я был на фронте, видел войну и ужас, но даже тогда…
Хорошо, что у меня есть эта тетрадь. Иногда бывает невмоготу, хочется бежать, не разбирая пути, звонить и услышать ее голос, просто услышать. Не могу сделать вдох. Хочется резать себе кожу, ковырять ее шилом, чтобы чувствовать боль снаружи. Хочется заорать на всю улицу «Я же люблю тебя!» Как будто признание в любви хоть что-то меняет. Как будто бы мои чувства – это нечто неординарное. Как бы не так. Любят многие – и отнюдь не все счастливы. По правде, кто из нас встречал счастливого человека? Это миф.
5 декабря 1932
Сегодня год, как взорвали храм Христа Спасителя. Обломки и до сих пор не разобрали до конца. И хоть я никогда особенно не восхищался этим тяжеловесным строением, без него панорама Москвы осиротела. Спускаясь по Васильевскому, то и дело норовлю взглянуть туда, где раньше высилась его белоснежная громада. А теперь нет ее. Словно зуб выбили.
Я частенько теперь прохаживаюсь вдоль реки. Смешно сказать, все смотрю на тот берег. Строительство дома ЦИК уже завершено, и наверное, со дня на день туда переедут Вяземские. Нина как-то обмолвилась, что им дадут в том доме квартиру. Ее это отчего-то печалило.
Мой Саша в восторге от того, как меняется город. Москва будущего, говорит. Вот, к примеру, снесли церковь Николы Мокрого, что в Зарядье, – считает, замечательно, пережитки долой, они, дескать, только тормозят… А мне что-то не по себе, на днях у нас с ним даже спор вышел на этот счет. Горячая голова наш парень, все считает, что непременно нужно скорее разрушить, где что мешает. И уж выстроить на века. А я пытаюсь ему втолковать, что разрушить всегда успеется, а вот возвести… Я уже привык к таким высказываниям, мои студенты вот тоже горячатся, будоражатся, все у них наполеоновские планы в голове. А как попросишь: вот ответьте, в чем уникальность инженерного решения того-то и того-то, – все сразу головы и повесят. Не знают. Как же тогда разрушать, если строить не умеют? Я всегда за прогресс, да только прогресс лишь в том случае возможен, ежели следующее поколение извлекает все уроки предыдущего, весь опыт, все знания. Банальность, но… На чистом листке бумаги мраморного дворца не возвести, хотя бы и то, и другое было одинаково белого цвета.
С приходом нового начальника в мастерской все оживилось. Ратникова и не поминают никогда. Новую Москву построить – задача не из легких, особенно когда приходится тягаться со всеми нашими реформаторами и революционерами от архитектуры. Меня это пугает, слишком уж радикально. Кажется, что это не реальность, не происходящее на самом деле, а сон, фантасмагория. Чертежные листы, ватманы… Прихожу в кабинет и думаю: что мне готовит день грядущий? Помню, давным-давно, году в тринадцатом, один мой приятель шутки ради рисовал серию открыток «Москва XXIII века». Сидели мы на даче в Абрамцеве, уплетали варенье на веранде, отгоняли мух и фантазировали: воздушная дорога, дирижабли, аэросани… Теперешние прожекты некоторых умельцев ничем не отличаются от тех футуристических безделок.
Город живой. Он знает и чувствует все раньше людей, что живут в нем, потому что люди слепы и заняты своей мелкой рутиной, а у города нет других дел, кроме как смотреть во все глаза в грядущее, стремительно превращающееся в настоящее. Не знаю, потому ли, что я инженер, архитектор, или этот город просто мне небезразличен по рождению, но я отчетливо ощущаю приближение чего-то страшного в этой пульсации, в этой лихорадке. Градостроительная мясорубка, перемалывающая кости города, скоро должна перекинуться, как болезнь, как чума, на людей, его населяющих…