В ауле к большому сенокосу готовились заранее: оттачивали косы, шили арчита[40] и, конечно, варили квас, сушили на солнце и обильных сквозняках молодую баранину, затем коптили ее, и не иначе как дымом крапивы, для большего аромата. С нетерпением ждали страды и юноши. Кто из них не лелеял мечты получить из рук старшего косу! С этого начиналось их негласное посвящение в мужчины: косить на крутизнах, когда под ногами пропасть, мог не всякий, кто надевал шапку из золотистого каракуля. В пору сенокоса к ледникам уходили и стар, и млад. Аул пустел, оставшиеся в нем глубокие старики с рассветом взбирались на плоские крыши саклей, обдуваемых всеми ветрами, оттуда взирали на мир, пока не пригребало солнце, а потом неторопливо, тропками поднимались к древнему ветвистому дубу, чинно, строго по-старшинству усаживались на согревшиеся камни и вели свои разговоры, пересыпанные шутками. Это был нихас аула Цахком. Его обитатели ждали, когда Муртуз втянет Дзаге в разговор. Он умел делать это искусно.
— О, Дзаге, ты прожил две жизни и, должно быть, встречался с Алиханом, с тем, что самому Ермолову варил пиво… Не приходился ли он нам родственником? По-моему, он из Цахкома.
Дзаге, маленький, сухонький, повернулся всем телом к другу.
— Тогда зачем спрашиваешь меня?
— Спросить — не позор, Дзаге.
Старики, до той минуты сидевшие с безучастным видом, вдруг заерзали на гладких плоских камнях, и, предвкушая интересный разговор, насторожились в ожидании муртузовского ответа. Муртуз почесал кончик носа, зажмурив глубоко впавшие глаза, подставил солнцу лицо: он ждал, пока выскажется старший.
— Почтенный Алихан некогда служил у русского генерала командиром… Пиво он ему не варил, а вот бесстрашным он был! Генерал подарил Алихану шашку в золотых ножнах.
Дзаге разгладил трясущимися пальцами усы:
— Это ты слышал от меня сто раз.
— Забывчив стал.
— Отец моего почтенного родителя рассказывал, что нарты[41], не знаю, правда это или нет, забывчивому человеку отрезали ухо и привязывали к носу…
Открыл глаза Муртуз, положил на колено согнутую в локте левую руку, другая лежала на высокой массивной резной палке, оттого у него правое плечо задралось кверху.
— В хорошем слове благодать целого дня, Муртуз! Алихан был большим командиром, оттого, да умрет тот, кто не уважает дела наших отцов, слава наша с тобой еще выше, и нам с тобой почет.
— Эх, Дзаге, Дзаге, ты забыл мудрые слова предков наших: «Не в меру славить — ославить».
Откинувшись назад, Дзаге воздел к небу руки:
— Клянусь богом, упрямый человек хуже упрямого коня.
Сокрушенно качнул головой Муртуз, колыхнулась шапка из черной овчины:
— Не люблю я перебирать старую сбрую… Расскажи нам лучше что-нибудь, порадуй сердца, а потом за словом слово потянется.
— Нет, Муртуз, на этот раз тебе не удастся обскакать меня на своем осле. Пришло время и тебе снести яйцо.
— Ты хочешь, чтобы люди смеялись над нами! Может, я не твой младший? Мне ли в твоем присутствии лишний раз открывать беззубый рот и тем смешить народ? Не сбивай меня с толку. Уж и без того я чувствую себя неловко перед народом, что рассиживаюсь рядом с тобой. Мне бы стоять надо, да вот беда — спина стала ныть.
Дзаге оживился, привстал, посмотрел направо-налево, снова сел:
— Ха, вы только, добрые люди, послушайте этого человека! На чужом пиру за ним на скакуне не угонишься: поедает баранину, будто голодная курица зерно клюет, а тут… — сел Дзаге, отвернулся, мол, что с тобой говорить.
Все перевели взгляд на Муртуза.
— Пусть простит меня бог… Мальчиком тогда я был, но как сейчас помню, занесло ветром в аул двух всадников. Первым, кого встретили, был Дзаге. Он сидел перед своим домом. Спешились всадники, и тот, что был помоложе, попросил воды. Подумал Дзаге: только что мимо родника проехали, а пить просят. Крикнул меня: «Принеси гостям квасу!» Напились всадники, собрались ехать дальше, уже в седлах сидели, когда Дзаге возьми и скажи: «Почему обижаете нас? Отведали бы нашего хлеба». Всадники оставили седла и спросили Дзаге, куда им привязать коней. А он, ругая себя на чем свет стоит, показал на свой язык: «Вот за это!».
Обитатели нихаса смеялись, не удержался и Дзаге.
Тень от высокого, стройного тополя рассекла лужайку к постепенно сокращалась, приближалась к роднику, журчавшему в траве, в трех шагах от того места, где сидели старики. Выше, у входа в бригадный дом, на единственной выщербленной каменной ступеньке восседал мальчик лет двенадцати, то и дело поправляя сползавшую на глаза войлочную шляпу. Короткие тесные штанины врезались в коричневые от загара икры, ноги обуты в легкие чувяки, обшитые черным сафьяном. Под тесным бешметом угадывалось сильное мускулистое тело. Мальчика звали Алибеком, а еще к нему пристала кличка Лиса, которой одарили его сверстники за рыжие волосы и веснушчатое лицо.
Родители оставили его вместо себя дежурить у телефона, а сами ушли на сенокос: так летом поступали все, и напрасно Тасо уговаривал аульцев подежурить хотя бы один раз в месяц. Люди охотно соглашались с ним, а делали по-своему. Тогда Тасо на сходках говорил, что Советская власть не потерпит такого отношения к своим законам, она любит порядок и дисциплину.
Выступал Тасо горячо, взмахивая кулаком единственной руки так, что со стороны казалось, будто он вбивал гвозди. Народ не перебивал бригадира, слушал внимательно, с уважением, потому что он лучше других знал, что требуется Советской власти.
Алибек сидел молча, важно смотрел перед собой. А ниже, прямо на земле, в разных позах устроились аульские мальчишки и, задрав головы, выжидательно смотрели на него. Их юркие глаза выражали откровенную зависть; им очень хотелось проникнуть в прохладное помещение и, развалясь в глубоком, продавленном кресле, приладить к уху телефонную трубку, постучать по столу толстым красным карандашом, как это делал бригадир.
Из-за дома выскочил теленок. Выпучив на мальчишек удивленные глаза, замер на минуту, потом, выгнув шею, словно собирался поддеть рогами, взбрыкнул, вытянул хвост и закружил, неуклюже подкидывая высокий зад.
И небо, и скалы, и камни были раскалены. Только под дубом продувало, да от родника веяло прохладой. Но мальчишки, дыша раскрытыми ртами, терпеливо ждали, когда смилостивится Алибек. Укрывшись от солнца под широкополыми войлочными шляпами, они старались уговорить его, прося хором дать послушать телефонный разговор, хотя знали наперед, что не разрешит:
— Алибек, ну пусти!
— Тасо никогда не догадается!
— А мы принесем тебе квасу!
— Ты закрой глаза или отвернись!
— Притворись, будто не заметил нас!
— Ну, пожалуйста!
— У, вредина!
Услышав о квасе, Алибек почувствовал жажду. Теперь в душе боролись два чувства: желание напиться холодного квасу и боязнь ослушаться бригадира. Было одно мгновение, когда он чуть не поддался уговорам: ребята пошли на жертву, предложив насовсем компас с деревянной стрелкой, заполучить который он давно мечтал. И снова, в последнюю минуту, вспомнил наказ Тасо: «Смотри, не балуй, ты остаешься вместо меня!»
Из приоткрытого окна донеслись длинные телефонные звонки, и ребята ринулись вперед, позабыв обо всем на свете, но натолкнулись на Алибека: он смотрел на них сверху вниз и, придав голосу строгость, сказал важно:
— Нельзя сюда!
И сам, не оглядываясь, переступил порог.
Тогда мальчишки кинулись к единственному окну, но Алибек успел захлопнуть его и ребята повисли на подоконнике: к стеклу прилипли сплюснутые носы.
Расположившись в кресле, Алибек стащил с бритой головы войлочную шляпу, провел ею по лбу и, показывая всем своим видом, что ему совсем не интересно заниматься скучным делом, приложил к уху трубку и тут же услышал, как где-то далеко-далеко переговаривались и смеялись люди.
— Эй, уалагкомцы, как вы там живете?