боль другого, хотя в любом случае боль остается загадкой. При этом, отмечает Пулен, главное — не в терапевтическом эффекте литературы. Особая роль творчества Достоевского для Пулен заключается не в создании типа страдающего персонажа, что не ново, но в том, что он способствовал через драматизацию чтения ранить болью читателя. Саррот и Набоков, будучи читателями Достоевского, продолжают и расширяют этот замысел, используя письмо не для того, чтобы приручить и сгладить ощущения боли, но для того, чтобы дать возможность почувствовать и разделить ее. Таким образом, акцент ставится на прочтении текстов Достоевского, Саррот и Набокова в контексте современных научных знаний, пытающихся найти связь между психосоматическими явлениями и языком, что будет постоянно присутствовать и в творчестве Саррот. В этой связи нельзя не отметить, что французская писательница сама много сделала для того, чтобы появилась «сторона Саррот» у Достоевского.
Художественная система Саррот явилась закономерным следствием изменений в воззрениях на экзистенциальные и гносеологические проблемы, которые происходили в сознании человека с конца XIX века. Своего рода манифестом эстетической позиции Саррот стала книга «Эра подозрения» (1956), составленная из ее статей 1940–1950‐х годов. «Эра подозрения» наступает для французской писательницы с момента ее вступления в литературу. По собственному признанию Н. Саррот, писать она стала под влиянием М. Пруста, Дж. Джойса, В. Вулф, которые во многом способствовали утверждению в ее художественном видении недоверия к традиционным формам.
Начиная с первого своего произведения — книги под названием «Тропизмы» (1939), — Саррот и в художественных, и в теоретических текстах последовательно развивала мысль о необходимости пересмотреть традиционные принципы художественного постижения действительности, привычные подходы к оценке эстетических явлений.
Не менее отчетливое подозрение испытывает Саррот и к новым тенденциям, которые пытаются направить современный ей литературный процесс в сторону модных направлений. Литературная ситуация во Франции 1930–1940‐х годов складывалась таким образом, что в ней особое значение приобретали пользующиеся особой популярностью в это время так называемая ангажированная литература (представленная прежде всего творчеством Ж.‐П. Сартра, А. Камю) и американский роман (У. Фолкнер, Э. Колдуэлл, Дж. Стейнбек, Э. Хемингуэй, Дж. Дос Пассос), где на место рефлексирующего внутреннего «Я» приходит человек ситуативно обусловленный, контуры которого можно увидеть в произведениях Кафки, в созданном им Homo absurdus. В связи с этим во французской критике возникает устойчивое противопоставление психологического романа, наиболее ярким воплощением которого становится творчество Пруста, и романа-ситуации, романа-действия, восходящего к произведениям Ф. Кафки. К.‐Э. Маньи пишет в 1945 году в статье «Американский роман и кино» о том, что романы последних лет, как французские, так и американские, «наводят на тот же вывод, что и марксизм, и психоанализ: смерть психологического, тщеславные претензии интроспекции, ведущие к глубокому заблуждению» («suggèrent une même conclusion, qui est aussi celle du marxisme et de la psychanalyse: l’ inexistence du psychologique, la vanité de l’ introspection, voire sa duperie profonde»)[238].
То же противопоставление возникает у Сартра. Его творчество развивается в 1930–1940‐е годы во многом как антипрустовская реакция. Сартр говорит о необходимости «преодоления Пруста», ибо прустовское Слово, по его мнению, уводит от действительности, от языка, способного прояснить мир. Склонность Пруста к анализу, к выявлению общих «элементарных частиц» человеческой психики, точно так же, как и «растворение» внешнего мира в сознании, вызывает у Сартра возражения. Он ратует за «реабилитацию» внешнего мира:
мы любим женщину именно потому, что она привлекательна. Вот мы и свободны от Пруста. Свободны одновременно и от «внутренней жизни»…[239]
Интересно, что несколько ранее мы находим сходные мысли в русскоязычной эмигрантской литературе во Франции. Так, Н. Бахтин — в последней его статье, написанной на русском языке, «Разложение личности и внутренняя жизнь» («Числа». 1930/31. № 4), рассматривая литературную тенденцию, связанную с освоением психологических сторон человеческой личности (от Монтеня до Пруста), усматривает в творчестве Пруста кризисное завершение этого направления. Для Н. Бахтина обращение литературы к «внутренней жизни» есть отказ от «Я» в результате его разделения на внутреннее и внешнее проявления. «Я» истинное проявляет себя только в единстве через свою действенную реализацию, когда оно перестает думать о себе:
Что «внутреннего Я» не нашли, это понятно, ибо такого действительно нет. Я — субъект действия и, поскольку, наличествует только в действии, раскрывает себя только в нем. Оно не есть нечто чисто внутреннее, столь же мало, впрочем, как и нечто чисто внешнее. Как каждый акт подлинной жизни, как сама жизнь, личность есть тоже живое тождество внешнего и внутреннего.
Поскольку это тождество нарушено, личности уже нет. Остается только материал, из которого она может быть создана: «разрозненные психологические состояния и случайные, не связанные с ним, акты»[240].
Исходя из этого, Н. Бахтин связывает с Прустом кризис психологического направления в художественной литературе:
Вся художественная литература психологически-аналитического склада, завершенная Прустом, иллюстрирует это явление, смысл которого можно резюмировать словами одного из ее характерных представителей — Амиэля: «Через самоанализ я упразднил себя». Под влиянием этой литературы многие решительно провозгласили, что личность лишь фикция, миф, понятие юридического происхождения или пустое собирательное имя для ничем между собою не связанных психологических состояний[241].
В 1947 году в контексте этих размышлений о путях развития литературы Саррот, пока еще неизвестная и непризнанная писательница, автор незамеченных критикой «Тропизмов», пишет эссе под названием «От Достоевского до Кафки», которое позднее войдет в уже упоминавшийся сборник ее теоретических трудов «Эра подозрения».
Здесь Саррот предстает как острый полемист, выступающий против авторитетного на тот момент мнения. Пикантность ситуации заключается еще и в том, что статья публикуется в журнале Ж.‐П. Сартра «Les Temps modernes», а автор эссе, по сути, выступает с позиции, противоположной той, которой придерживалось сартровское издание. С точки зрения Саррот, такое рассмотрение современного ей литературного процесса оказывается слишком упрощенным и поверхностным.
В контексте этих размышлений о путях развития литературы творчество Достоевского и, в частности, его «подпольный человек» приобретают для Саррот особое значение. Объясняя замысел своего литературно-критического произведения в предисловии к книге «Эра подозрения», Саррот пишет:
Так называемую метафизическую литературу, литературу Кафки, противопоставляли литературе, которую презрительно именовали «психологической». Чтобы оказать противодействие столь упрощенческой дискриминации, я и написала мое первое эссе: «От Достоевского до Кафки»[242].