Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

Он заставил себя подтянуться, выпрямился и перешел улицу. Воздух уже не был так неподвижен, но ночь оставалась теплой. Жак побрел вперед без определенной цели. «Что со мной? — вторично задал он себе вопрос. — Женни?» Образ девушки, бледной и тоненькой в своем строгом синем костюме — такой, какой он внезапно увидел ее после стольких лет разлуки, — вновь предстал перед ним. Всего лишь на одно мгновение. Он тотчас же без особого усилия отогнал его прочь.

По улице Вивьен Жак дошел до бульвара Пуассоньер и тут остановился. Бульвары, в этот воскресный летний вечер остававшиеся почти пустынными, начинали теперь понемногу оживляться, но всего лишь на какой-нибудь час: публика покидала театральные залы и заполняла террасы кафе. Открытые такси вихрем неслись к Опере. Поток толпы двигался по тротуарам в сторону западных районов. Девицы легкого поведения, кокетливо-задорные под своими большими шляпами с цветами, направлялись против течения к воротам Сен-Мартен, откровенно заглядывая в лицо одиноким мужчинам.

Прислонившись к ларьку на углу улицы, Жак наблюдал, как мимо него вереницей проходили все эти ослепленные люди. Заблуждение, в котором находился Антуан, несомненно, было всеобщим. Был ли среди этих радостно настроенных прохожих хоть один человек, догадывавшийся, что Европа уже попалась в ловушку? Никогда еще Жак не постигал с такой остротой, что судьба миллионов беспечных людей находится в руках нескольких человек, выбранных, можно сказать, случайно, людей, которым народы по глупости вверяют заботу о своей безопасности.

Газетчик, шлепая старыми башмаками, кричал не слишком уверенно:

— Второй выпуск… «Либерте»… «Пресса»…

Жак купил газеты, просмотрел их при свете фонаря: «Процесс Кайо… Поездка г-на Пуанкаре… По Сене вплавь через весь Париж… Соединенные Штаты и Мексика… Драма на почве ревности… Велосипедные гонки вокруг Франции… Игра в мяч на Большой приз в Тюильри… Финансовый бюллетень…» Больше ничего.

Снова возникла мысль о Женни. И внезапно Жак решил ускорить свой отъезд на два дня. «Завтра же уеду в Женеву». Решив это, он неожиданно почувствовал, что ему стало легче.

«А что, если зайти в «Юма»? — подумал он и почти весело направился на улицу Круассан.

В квартале, где в этот поздний час изготовлялось большинство утренних газет, кипела жизнь. Жак проник в этот муравейник. Ярко освещенные бары и кафе были переполнены. Царивший в них шум через открытые окна и двери доносился на улицу.

Перед редакцией «Юманите» небольшое сборище людей загораживало вход. Жак обменялся рукопожатиями. Здесь уже комментировалось сообщение, которое Ларге только что передал патрону: по слухам, во Французский банк был на днях сделан чрезвычайный вклад в четыре миллиарда золотом (это называлось «военным резервом»).

Вскоре группа разбрелась в разные стороны. Кто-то предложил закончить вечер в кафе «Прогресс», находившемся всего в нескольких шагах на улице Сантье; там социалисты, жаждущие новостей, всегда могли рассчитывать на встречу с редакторами газет. (Те, кто не посещал «Прогресс», отправились в «Круассан» на улицу Монмартр или в «Кружку пива» на улицу Фейдо).

Жака пригласили выпить пива в кафе «Прогресс». Он уже бывал в этих местах, где обычно собирались, и всегда встречал там друзей. Было известно, что он приехал из Швейцарии с поручением. К нему относились с почтительным вниманием; старались осведомлять его обо всем, чтобы облегчить ему задачу; однако, несмотря на доверие и товарищеское отношение к нему, многие из этих активных работников партии, вышедшие из рабочего класса, считали Жака «интеллигентом» и «сочувствующим», который, по существу, не был «своим».

В «Прогрессе» они расположились на антресолях в довольно обширном зале с низким потолком, куда управляющий кафе, член партии, пускал только постоянных посетителей. В этот вечер здесь собралось человек двадцать различного возраста; они сидели за неопрятными мраморными столиками в атмосфере, насыщенной табачным дымом и кисловатым запахом пива. Обсуждалась статья Жореса, появившаяся утром, о роли Интернационала в случае войны.

Здесь присутствовали Кадье, Марк Левуар, Стефани, Берте и Рабб. Они окружали бородатого великана, белокурого и краснощекого немца — социалиста Тацлера, которого Жак встречал в Берлине. Тацлер утверждал, что эта статья будет перепечатана и прокомментирована всей германской прессой. По его мнению, речь, произнесенная недавно Жоресом в палате, чтобы оправдать отказ французских социалистов голосовать за кредиты на поездку президента в Россию, речь, в которой Жорес заявил, что Франция не позволит «вовлечь себя в авантюру», получила широкую огласку по ту сторону Рейна.

— Во Франции тоже, — сказал Рабб, бывший типографский рабочий, бородатый, с причудливо-шишковатым черепом. — Именно эта речь побудила Сенскую федерацию{38} голосовать за предложение о всеобщей забастовке в случае угрозы войны.

— А как ваши немецкие рабочие? — спросил Кадье. — Будут ли они готовы, достаточно ли они дисциплинированны, чтобы провести забастовку без рассуждений, если ваша социал-демократическая партия в принципе на нее согласится… и отдаст распоряжение осуществить ее при угрозе мобилизации?

— Могу задать тебе тот же самый вопрос, — возразил Тацлер, смеясь своим искренним, простодушным смехом. — Будет ли рабочий класс у вас, во Франции, достаточно дисциплинирован, чтобы в день мобилизации…

— Я думаю, что это будет в значительной мере зависеть от поведения немецкого пролетариата, — заметил Жак.

— А я отвечу: да! Без малейшего сомнения, — оборвал его Кадье.

— Неизвестно! — сказал Рабб. — Я склонен скорее сказать: нет!

Кадье пожал плечами.

(Это был длинный, худой, нескладный малый. Его можно было встретить повсюду — в секциях, в комитетах, на Бирже труда, во Всеобщей конфедерации труда, в редакциях, в приемных министерств, — всегда на бегу, всегда спешащий, неуловимый. Обычно с ним сталкивались где-нибудь в дверях, и, когда его начинали искать, он уже исчезал; он был из тех людей, которых узнают в лицо всегда слишком поздно, когда они уже прошли мимо.

— Да, нет… — заметил Тацлер, смеясь во весь рот. — Вот так же и у нас — gerade so! [24] А знаете что? — внезапно заявил он, делая страшные глаза. — В Германии очень обеспокоены тем, что ваш Пуанкаре посетил царя.

— Черт возьми! — буркнул Рабб. — Это был действительно не совсем удачный момент. Мы как будто хотели показать всему миру, что официально поощряем панславизм!

Жак заметил:

— Это в особенности бросается в глаза, когда читаешь наши газеты: вызывающий тон, каким во французской прессе комментируется эта поездка, поистине невыносим!

— А знаете что? — продолжал Тацлер. — Ведь именно присутствие Вивиани{39}, министра иностранных дел, заставляет думать, что в Петербурге происходит дипломатический сговор против германизма… У нас прекрасно известно, что Россия заставила Францию издать закон о трехлетнем сроке военной службы. С какой целью? Панславизм все больше и больше угрожает Германии и Австрии!

— А между тем дела в России обстоят неважно, — сказал Миланов, который только что вошел и сел рядом с Жаком. — Здешние газеты почти ничего об этом не пишут. А вот Праздновский, только что приехавший оттуда, привез интересные сведения. На Путиловском заводе началась забастовка и оттуда быстро распространяется по стране. Третьего дня, в пятницу, было уже около шестидесяти пяти тысяч забастовщиков в одном только Петербурге! Шли уличные бои! Полиция стреляла, и было много убитых. Даже женщин и девушек!

Фигурка Женни в синем костюме мелькнула перед мысленным взором Жака и снова исчезла. Чтобы сказать что-нибудь и отогнать волнующий образ, он спросил у русского:

— Разве Праздновский здесь?

— Ну да, он приехал сегодня утром. Уже целый час сидит, запершись с патроном… Я его жду… Хочешь подождать со мной?

— Нет, — ответил Жак. И снова его охватил приступ болезненной, лихорадочной тревоги. Сидеть здесь неподвижно, в этой насквозь прокуренной комнате, пережевывая все одни и те же вопросы, стало ему вдруг невыносимо. — Уже поздно. Мне пора уходить.

Но на улице ночной мрак и одиночество показались ему еще более тяжкими, чем общество товарищей. Ускоряя шаг, он направился к своей гостинице. Он жил на углу улицы Бернардинцев и набережной Турнель, по ту сторону Сены, около площади Мобер, в меблированных комнатах, которые содержал социалист-бельгиец, старый приятель Ванхеде. Не обращая ни на что внимания, Жак пробрался сквозь ночную сутолоку Центрального рынка, затем перешел через площадь Ратуши, огромную и безмолвную. Часы на башне показывали без четверти два. Это был тот подозрительный час, когда перекрещиваются пути запоздавших мужчин и женщин, которые принюхиваются друг к другу в ночи, словно кобели и суки…