Сегодня в Москву, завтра после похорон обратно. Билеты были, но паспорт остался дома.
Голова ещё раскалывалась, я съела пару таблеток из офисной аптечки и, плюнув на срочные рабочие дела, воспользовалась Марианниным щедрым подарком: отправилась домой.
Квартира встретила меня распахнутыми окнами. Видимо, Белка успела забежать домой перед очередным побегом по делам. Вытряхивая спитый кофе из кофеварки в мусорное ведро, я заметила несколько скомканных листов бумаги. И хотя у меня нет привычки копаться в помойке, я поддалась любопытству – развернула их.
Это была распечатка написанного мной последнего эпизода романа с правками на полях красной учительской ручкой. Там было много непонятных мне знаков. Непонятных – это меня удивило, потому что о всех аббревиатурах и символах при соавторской редактуре мы с ней договаривались заранее, чтобы было читабельно и ясно нам обеим. Почерк был не похож на Белкин. Я пробежала глазами по тексту. Подчёркнут абзац, описывающий, как Катя пытается достать ножницы. Жирная красная буква «У». Это может означать «Усилить». Помню такое у одного из наших единорожных редакторов. А абзац с ощущениями героини помечен «-2». Наверное, надо вдвое сократить. Что ж, согласна: не до громоздкого описания рефлексий, если по тексту идёт драйв. Были ещё и другие почеркушки. Странно, что Белка не обсуждала их со мной. С особым удовольствием я нашла абзац с тремя восклицательными знаками на полях и короткой отметкой «Оч хор». Надеюсь это означало не «очередной хоррор», а «очень хорошо». Спасибо, Белка. Мне самой этот кусок тоже кажется сильным.
От размышлений меня оторвал телефонный звонок.
Это была сестра отца, которой я успела сообщить, что приеду. Она продиктовала адрес, где пройдёт панихида. Начало в десять утра. Мой поезд должен прибыть в районе семи, так что до Николо-Архангельского кладбища добраться я успевала.
Сестра отца… Я повесила трубку и только тогда сообразила – а ведь это моя родная тётка… Тётя Тамара.
Швырнув листки в ведро и поставив вариться кофе, я открыла ящик комода, где хранились наши с Белкой документы. Сверху лежала какая-то голубая бумажка. В кучу были свалены квитанции об оплате квартиры, счета, Белкин пропуск в бассейн, договор аренды, медицинский полис, контракт с прошлым издательством. Паспорта не было.
Я снова пересмотрела бумаги. В груди недобро заныло.
Нет.
Старенький комод не хотел отдавать ящик, и я с силой дёрнула, что-то в утробе его хрюкнуло, и я повалилась на пол с круглой ручкой-скобой в руках. Встав, я взяла кухонный большой нож, подцепила им какой-то хитрый комодный зуб, вытащила, наконец, злосчастный ящик и, усевшись на холодной плитке, принялась разбирать бумаги.
Паспорта не было.
Я судорожно соображала, где в нашей крохотной квартире он мог ещё быть, но тут мне на глаза попалась та самая голубая бумажка. Я развернула её и сразу узнала Белкин почерк:
«Не ищи паспорт. В Москву ты не поедешь. Так лучше для тебя».
Я в ярости пнула ящик и сильно поранила большой палец ноги. Взвыв от боли, а вернее, от обиды, я подумала, что для меня теперь жизненно необходимо уехать в Москву. Даже не ради тебя, папа, прости. И не назло Белке. Это нужно ради меня самой.
Полки, ящики, коробки… Когда я переехала жить к Белке, в квартире был один стул, стол, диван и больше ничего. Даже шкафа не было. Карга Ефимовна считала, что за те деньги, которые она с нас берёт, можно обойтись без шкафов. Ничего, что мы девочки, а у девочек обычно водятся шмотки. За два с лишним года (и то благодаря моим усилиям) наше жилище обросло пусть примитивненькой, но мебелью. Мы даже притащили со студии одного художника шифоньер – не столько, потому что нужен был, сколько из-за названия. Белке оно очень нравилось. Эх, Белка, Белка, моя боль…
Я остервенело рылась в шкафу в поисках конфетной коробки. Раньше она жила в ящике комода, но когда там уже не осталось места, переселилась… куда, куда? Куда она подевалась, мама? Там, под пачкой новогодних открыток, должен быть мой заграничный паспорт. По нему тоже можно взять билет и уехать.
Поездка за рубеж мне не светила, поэтому и паспорт был не к чему, и я засунула коробку… куда, бога ради, я её засунула?
Наконец меня осенило: антресоли. Придвинув комод, поставив на него стул, я взгромоздилась на шаткую конструкцию и, балансируя, принялась шарить рукой в антресольной пасти. Мне попался мешок с ёлочными игрушками, старая настольная лампа, какой-то хозяйский хлам, пустые банки и даже походная электрическая плитка. «Легко положить, легко достать», – вспомнилось мне. Сейчас это играло на руку. Уколовшись обо что-то, я наконец нащупала её и потянула на себя, чуть не упав со стула.
Однако коробка была другая: красная, выцветшая до кирпичного оттенка, перевязанная капроновой ленточкой. Наверняка, там фотографии юной Карги Ефимовны. Или её любовные письма.
Положив «сокровище» на стул, я снова пошарила рукой и выудила уже свою коробку. Наконец-то!
Да, там был мой загранпаспорт! О его существовании Белка либо вообще не знала, либо забыла.
Задвинув назад лампу и банки, я нагнулась за красной коробкой и вдруг не удержалась – так захотелось посмотреть, что внутри. В конце концов, это мой дом, пусть и временный, и я имею право знать, какие у меня скелеты в шкафу. В прямом смысле слова.
Я потянула за пегую капроновую ленточку и открыла крышку. Там были вырезки из газеты и какие-то сложенные бумаги. Присев на край стула, я развернула один листок и пробежала глазами холодный канцелярский текст…
…Это был официальный отказ от материнских прав. Мальчик, вес два девятьсот, рост сорок девять, родился с микроцефалией… Дальше – три абзаца медицинских терминов. Внизу – подпись «Белла Георгиевна Закревская». Дата… семь лет назад… Завтра, двадцатого июня, ему исполнится семь…
Я с трудом сглотнула. Белка забеременела в четырнадцать лет… Родила в пятнадцать… И родила нездорового ребёночка… Моя Белка? Мать???
Точнее, не мать, отказалась ведь. Биологическая мать… Никогда, никогда Белка не рассказывала мне об этом. Мы много болтали о парнях и о сексе, и я была убеждена, что Белкин первый парень – «пингвин» из её класса, и девственность она потеряла «позорно поздно», как выразилась сама, на выпускном вечере, за пыльной кулисой актового зала. То есть, в семнадцать… Может быть, это ошибка? И женщина в документе не она?
Но лёгкий росчерк Белкиной подписи – маленькая «Б», завёрнутая в по-лисьи хвостатую «З», убедили меня, что другой такой Беллы Закревской не существует.
Я осторожно, как если