пламенеющую щеку ладонью и опустив лицо, чтобы слёз не заметила Белка, я метнулась к двери и, в чём была – в тапочках и порванной домашней рубашке, – выскочила на лестницу.
На улице мне стало чуть легче. Летняя дымчатая прохлада приятно залезла за воротник, похлопала по спине: ну будет тебе, девочка, будет, не реви. Я пошла через сквер, то убыстряя, то замедляя шаги, не соображая, куда иду. Кусты спиреи, высаженные возле парадных, зеленющие днём, теперь были однотонно серыми, с отблесками жёлтого оконного света. Я пялилась на них, и мне казалось, что по листьям пляшут какие-то буквы. Не разобрать. Петербургская белая ночь смазывала краски, споласкивала акварельную кисточку и выливала мутную водицу на дома и тротуары. Я взглянула на закатное небо. Запёкшаяся кровь сполохов вдали выковыривала душу, и так было красиво, что можно задохнуться.
Один день вместил то, что иногда не вмещает и год. Я вышагивала по асфальту, и сердце стучало: Белка, Белка, Белка. Как бутон зелёного чая расцветает в заварочном чайнике, так распускалась в душе тоска. Белкино неприятие того, что происходило в моей жизни, в очередной раз припечатало, раздавило меня, как того комара на маминой газетной фотографии. Если бы можно было не возвращаться домой, я бы не возвращалась…
Мысли с Белки соскочили на отца, и было до смерти обидно, что его совсем не осталось в моих воспоминаниях. Даже его тени. Бабушка Оля сказала: мне исполнилось три года, когда он ушёл. Вполне разумный возраст, пятнадцать лет назад. Я помню, к примеру, свои детские игрушки, и громоздкий манежик, и, урывками, кота Тимошу – а тот пропал за неделю до того, как мне исполнилось три. Я не забыла ясли, куда меня водила мама. Где-то в закоулках подсознания жива ещё старая баня из красного кирпича, стоящая рядом с нашим домом, а её снесли как раз, когда я начала ходить. Всё есть в памяти. А отца я не помню. Совсем.
Я обошла наш квартал, потом ещё и ещё раз. На меня недобро косились случайные прохожие: шастает расхристанная девица в тапках и порванной рубахе, лицо заплаканное, шарахается от звуков, не иначе – наркоманка.
Зажжённые окна многоэтажек издалека походили на пиксели какой-то огромной картинки, а сами дома – на чёрные микросхемы. Там живут люди, что-то делают сейчас – едят, занимаются сексом, скандалят, читают, смотрят сериалы. Просто живут. Я давила в душе злость на саму себя – за то, что мне некуда идти и некому позвонить. И ведь разве мы не сами виноваты в том, что собрали по кусочкам свою жизнь именно в этот пазл, не впустив в него никого, к кому возможно завалиться среди ночи, сесть в уютное кресло на кухне и, отхлёбывая ароматный чай из большой кружки, всласть прореветься. Наверное, Лёшка – единственный из всех людей, с кем такое было бы допустимо. Но к нему я точно не пойду.
Я почувствовала, что сводит ступни: удерживать на ногах тапки без задников и при этом отмахивать километры – задача для подготовленных. Я медленно зашаркала в сторону дома. На детской площадке в нашем дворе сидели бомжи. Судя по голосам, они уже изрядно надрались. Хотелось проскользнуть незаметно: серая тень в серой ночи. Я шагнула ближе к кустам, но сразу услышала сиплый женский голос:
– Эй, подруга, шкандыбай сюда!
Я остановилась.
– Тебе говорю!
Я взглянула в выпученный глаз фонаря, вытерла лицо рукавом и направилась к компании. В любом случае, дома меня ждало очередное объяснение с Белкой, и думать об этом ох как не хотелось.
– Полуночничаешь?
Я кивнула, стараясь быстро сообразить, что сказать, когда она спросит, почему хожу тут одна, да кто порвал мне рукав. Но она не спросила.
– На, выпей, если не брезгуешь.
Тонкая тёмная рука протянула мне пластиковый стаканчик, слишком белый на фоне всего мышастого.
Я поблагодарила и залпом опрокинула в себя содержимое. Электрический ток сразу ударил в затылок и виски, а в животе разлилось уютное тепло.
– Понравилось? То-то! Это не бормотуха, это портвейн. – Длинный тощий палец указал куда-то на небо.
Тут я рассмотрела её. Барышня была нестарой и даже не слишком потасканной. Её портила худоба и какой-то грязный цыганский загар, лиловатый в занимающимся после микроскопической ночи торопливом рассвете и отблеске подслеповатого фонаря. Из одежды на ней был только длинный, почти до колен, растянутый свитер такого же оттенка, что и её кожа. Скуластенькое лицо и брови вразлёт говорили о том, что ещё совсем недавно она была пикантной. Но припухшие веки и отёкшие брыли – верная метка жестокого бабьего алкоголизма – изрядно помяли былую миловидность. Шар жёстких проволочных волос как нарочно был какого-то ржавого цвета, и я подумала, что, если бы барышню помыть, причесать, она была бы даже ничего.
– Как звать? – спросила она и плеснула мне ещё вина.
– Маша.
– О! Поди ж-таки! Тёзка!
Она захохотала, откинув голову.
– Маруська, не трать на чужих пойло! – раздалось сбоку.
Из темноты нависающего дерева на меня смотрело три пары блестящих глаз.
– Мальчишки, охолонись! – цыкнула на них Маруська. – Я сегодня добрая. Гуляем!
«Мальчишки» (их было трое) придвинулись ближе к скамеечке, и я поразилась, насколько они были друг на друга похожи: лица буро-красные, на подбородках и щеках что-то среднее между отросшей щетиной и клочковатой бородой, одеты в однотипные спортивные костюмы.
Маруська легко вскочила со скамейки. Её ноги-спички с острыми коленками, торчащими из-под свитера, были трогательными, какими-то девчоночьими. Она налила друзьям из большой бутылки и, поскольку свой стаканчик отдала мне, отхлебнула из горла.
– Ревела? – кивнула она мне, утираясь рукавом.
Больше всего мне не хотелось сейчас откровенничать. И вообще разговаривать.
Я молча пожала плечами.
– Плюнь, подруга. Они, мужики, все козлы. Не стоят наших слёз.
– Ээээ, Маруська! Осторожней на выраженьица, мы ещё не отключились, всё слышим, – просипели «мальчишки».
Маруська не отреагировала.
– Хочешь, открою страшную тайну?
Я с трудом повернула к ней голову, удивляясь, что шея стала бычьей, пудовой, и мне уже мерещилось, что по ней, как винтовая лестница, ползут от ключиц к подбородку узловатые вены-канаты. Маруськино лицо плыло, сливалось со светлеющим небом у неё за спиной. Я пыталась сказать, что не хочу никакой страшной тайны, но губы не повиновались. Я молча кивнула.
– Ну, слухай…
Из того, что я запомнила, пока меня не задушили хмельные слёзы, было вполне себе объяснимое откровение. Мужики – зло. Вот на этом моменте Маруся мне до боли напомнила Белку, и я даже, наверное, пьяненько захихикала. Но без них, мужиков, по