Читать интересную книгу Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Что это значит, мама? Может, ты гордишься тем, что это твоя так тонко задуманная поездка в результате привела к тому, что я занималась любовью с абсолютно незнакомым мне мужчиной, которого презирают его собственные товарищи, да еще и в полуразрушенном доме? Или мое признание тебя шокирует? Нет, не шокирует, ведь ты и так это знала. Откуда вдруг такое великодушие? Я всю жизнь думала, что вы с папой всегда хотели, чтобы мы с Вацлавом стали парой!

– Я совершенно ничем не горжусь, – возразила Агнесс. – Я только рада, что некое подобие любви коснулось твоего сердца. И мне абсолютно безразлично, при каких обстоятельствах это произошло. Нет ничего хуже, чем отказывать себе в любви. Она может достичь самого ада и вызволить из него бедные души.

– Я ни к кому не испытывала большей любви, чем к Мику! Но моя любовь не смогла вернуть его душу в мир живых.

Веки Агнесс вздрогнули. Александра не поднимала глаза. Она боролась со слезами и победила, но боль в ее груди была такой сильной, что ей не хватало воздуха.

– Теперь мы можем войти в город? – спросила Агнесс. – Речь идет о жизни Лидии.

– Как тебе не стыдно, мама!

– Андреас примет тебя с распростертыми объятиями.

– Да, конечно, черта с два примет. Я уже слышу, как он спрашивает, почему ты приволокла именно меня вместо более приличных врачей.

– Что самое главное? Ворчание Андреаса или смех Лидии, если она выздоровеет?

– Ах, черт побери! – Александра подняла взгляд от земли и попыталась найти нужные слова.

Но все, в чем она хотела упрекнуть мать, казалось смешным при взгляде на эту женщину, которая всегда была рядом, когда дочь нуждалась в ней; которая однажды прошла через свой личный ад, чтобы спасти ее, Александру, от сумасшедшего; которой она была обязана жизнью, чьему примеру она хотела следовать, чья великая любовь к отцу Александры должна была стать образцом для ее собственной жизни, но до которой она так катастрофически не дотянула… Она снова прогнала слезы.

– Ты все время будешь рядом со мной, – заявила она после длинной паузы. – И если для выздоровления Лидии потребуется, чтобы ты дала под зад моему брату, да так, чтобы сапог застрял там, то я хочу, чтобы ты сделала это без промедления.

– А можно мне это сделать, не ожидая твоего распоряжения?

Они переглянулись. Уголки рта Агнесс слегка приподнялись.

– Только если ты позволишь мне на это взглянуть, – ответила Александра.

Агнесс раскрыла объятия, и Александра упала в них, будто снова став маленькой.

– Я люблю тебя, дитя, – призналась Агнесс.

– Я тоже люблю тебя, мама.

Процессия двигалась по улице, поднимавшейся от реки к холму, где стояли ворота, а еще дальше по склону – звонница и башенка на фронтоне церкви Святой Афры, возвышающиеся над крышами домов. Частично крыша церкви представляла собой лишь почерневшие от копоти стропила. Вблизи пение звучало ничуть не сильнее, чем по ту сторону стен. Во главе процессии двигалась пара, изображающая Марию и Иосифа, неся замотанный в платок сверток, который следовало принимать за младенца Христа. Святую чету сопровождали девочки, дрожавшие в своих белых одеждах. Распущенные волосы намекали на принадлежность к сонму ангелов, но девочки были слишком худыми, а их щеки – слишком впалыми.

Протестанты, отказавшиеся от почитания святых, принятых в католической церкви, заменили День святого Николая сочельником, а Мартин Лютер сделал Христа центральной фигурой рождественских торжеств вместо Святого из Миры. Католики, которые тоже могли быть прагматичными, если это было им выгодно, сохранили святого Николая и дополнили им младенца Иисуса Лютера. В Праге жители были знакомы с обеими фигурами, но там протестантизм обосновался еще до рождения Александры. В Вюрцбурге же, который стал протестантским, только когда его заняли шведы, очевидно, без каких-либо проблем усыновили младенца Иисуса: в городе, где у ангелов были синие лица и впалые щеки и где младенец Иисус представлял собой всего лишь сверток тряпья в процессии, светлые образы всегда были кстати.

За святой четой шел священник и махал кадилом, но запах быстро растворялся в холоде раннего вечера. Следом за процессией тащилась горсточка верующих, которые несли едва распустившиеся ветки фруктового дерева. Священник пел тонким голосом; община скорее бормотала, чем составляла хор. Агнесс и Александра остановились, чтобы пропустить их.

Прошло несколько мгновений, прежде чем священник обратил на них внимание. Сначала исполнители ролей святой семьи и ангелов повернули головы в их направлении и умолкли. Александре показалось, что их неподвижные взгляды просто вцепились в нее. Священник оборвал пение посреди предложения и тоже уставился на нее, и постепенно голоса неуверенного хора смолкали, пока вся процессия не погрузилась в абсолютное молчание; только сапоги скрипели по замерзшей земле. Они проходили молчаливым маршем мимо чужаков, не сводя с них глаз, как будто считали их призраками или будто они сами были призраками с черными глазами, голодными лицами, бледными губами. Ветки в руках прихожан выглядели так, словно их только что сорвали с дерева, которое чудесным образом расцвело среди зимы, а розовые цветки казались в темноте каплями крови – неслыханное святотатство, за которое священник и его паства были обречены вечно бродить по улицам Вюрцбурга. Затем они ширнули в переулок, ведущий наверх, к церкви Святой Афры; снова зазвучал тонкий голос священника, и паства исчезла.

– Этот город проклят, – прошептала Александра.

– Нет, – возразила Агнесс. – Был. Люди просто еще не смогли забыть об этом.

Колокола, призывающие к вечернему богослужению, уже звенели, когда они добрались до дома, в котором Андреас разместил свою семью. Он находился в двух шагах от больницы и, должно быть, принадлежал состоятельному бюргеру. Снаружи все было спокойно, но Александра догадывалась, что ожидает ее внутри: сырые складские помещения на первом этаже, в которых плесневели остатки испорченного товара, опустевшие жилые комнаты на втором этаже и людские в мансарде, где осталось только то, что нельзя было забрать с собой в изгнание.

К их удивлению, дверь открылась, как только они постучали. Все слуги выстроились в тесной прихожей, закутавшись в плащи, одеяла и капюшоны. Большинство из них Андреас взял с собой в поездку из Праги. Они стали приседать или кланяться, когда Агнесс и Александра отбросили капюшоны. Прислуга, нанятая в Вюрцбурге, после недолгого замешательства последовала их примеру. Девочка не больше шести или семи лет от роду глазела на новоприбывших, раскрыв рот, и присела, только когда женщина – очевидно, ее мать, одна из нанятых в Вюрцбурге служанок, – подтолкнула ее.

– Что здесь происходит? – спросила Александра.

– Это не младенец Иисус, – сказала девочка.

Несколько человек шикнули на нее.

– Где хозяин дома? – поинтересовалась Агнесс.

Служанка шмыгнула носом.

– Наверху, госпожа Хлесль, – прошептала она. – Благодарение Святой Деве, что вы приехали, госпожа Хлесль. И вы тоже, молодая хозяйка.

Александра, которая была старше служанки минимум лет на десять, закатила глаза. Чьей матерью была вызывающая такое уважение женщина, как Агнесс Хлесль, ту и в сто лет, скрюченную артритом, будут называть «молодой хозяйкой».

– Чего вы ждете? – удивилась она.

– Начала рождественской литургии.

Они взобрались вверх по лестнице, узкой и тускло освещенной, что указывало на то, что дом был построен в те времена, когда городские здания одновременно служили укреплениями, так как конкуренция в делах легко могла перейти в вооруженное столкновение.

– Почему они просто не отправятся в церковь? – спросила Александра. – Колокола уже прозвенели в первый раз!

– Потому что здесь все так, как у нас дома, – ответила Агнесс и на мгновение остановилась. – Прислуга не ходит в церковь без господ. Пресвятые небеса, какой крутой подъем! Я действительно уже старуха.

– Что-то не так. Слуги должны быть хоть немного радостными. Сегодня же сочельник, да и мы приехали, наконец… – внезапно Александра замолчала.

Агнесс покачала головой.

– Лидия жива, – мрачно ответила она. – Если бы это было не так, мы бы уже знали.

Когда они добрались до верхней лестничной площадки, перед ними распахнулась дверь. Из нее вышел высокий крупный мужчина и на миг заслонил неровный свет, проникающий из комнаты. Он шарахнулся в сторону, а затем сорвал с головы шляпу, и лицо его расплылось в изумленной улыбке.

– Мы бы приехали раньше, если бы не досадные недоразумения, – заявила Агнесс.

– Мама! – Андреас Хлесль сделал два стремительных шага вперед, от чего полы его плаща разлетелись, и заключил мать в медвежьи объятия.

Старший сын Агнесс и Киприана унаследовал телосложение отца, так же, как Александра, старшая из трех детей, была копией матери. Однако, в отличие от Киприана, до старости сохранившего крепкую фигуру мужчины, предпочитающего самостоятельно разгружать винные бочки, а не проверять, не отцедили ли извозчики себе пару глотков из груза, Андреас под одеждой был рыхлым, располневшим мопсом. Фигура Хлеслей – широкие плечи, крупный зад, мощные ноги – придавала ему сходство с платяным шкафом, рядом с которым даже атлетически сложенный отец казался худым. Что же касается нрава, то в нем возродился его дедушка, бывший пекарь Хлесль из Вены: Андреас был усердным до одержимости, но обладал скудной фантазией; настойчив при достижении целей, но постоянно пребывал в дурном настроении; горд тем, что руководит фирмой как старший партнер, и в то же время переполнен страхом, как бы она не обанкротилась под его руководством. Он скорее был бы на своем месте в Вене, в фамильной булочной другого отпрыска семьи Хлесль, той булочной, которой руководил один из племянников Киприана. У членов этой семьи находилось мало общих тем для разговора с пражскими Хлеслями в тех редких случаях, когда они встречались.