диктатору адрес, требующий очищения фортов и дозволения разрушить их. Побуждая народ к исполнению этого совета, Гавацци говорит:
«Не забудьте того, что говорит вам болонский монах, только что возвратившийся после изгнания и потому обращающий к вам речи простые, но практические, – без красноречия, без поэзии, без силы, но практические… Если вы не разрушите этих фортов во время диктатуры Гарибальди, – вы их никогда не разрушите. И знаете – почему? Потому что после присоединения овладеет ими воинское начальство и, под тем или другим предлогом, сохранит их, так что вы вечно будете иметь над собою эту угрозу, этот кошмар. Для военной силы укрепление, – это то же, что в анекдоте курица, зашедшая в пятницу на двор деревенского кюре (попа). Увидав ее, он воскликнул: “Она жирна, она превосходна, из нее будет мне славное блюдо сегодня”. – “Но, отец святой, сегодня пятница”. – “Пятница?” – и поп начинает трепать свою теологию (смех) и говорит себе: “Если Господь послал мне на двор курицу, значит – он хочет, чтоб я ее съел; если послал ее сегодня, когда у меня страшный аппетит, – знак, что я должен съесть ее сегодня; но сегодня пятница, – значит, господь хочет, чтоб я съел курицу в пятницу. Да будет воля Господня!” Так точно рассуждает и воинское начальство об укреплениях».
Приведши далее несколько примеров разрушения укреплений в Брешии, Ферраре, Перуджии и Генуе, Гавацци к концу проповеди вызывает неистовые рукоплескания народа, – и кажется, что непосредственно после этой речи неаполитанцы действительно бросились к Гарибальди с просьбою о разрушении замка. К сожалению, Гарибальди нашел это почему-то неудобным и успокоил народ тем обещанием, что отныне навсегда Сант-Эльмо будет предоставлен национальной гвардии Неаполя. После того, когда совершилось присоединение, как предвидел Гавацци, уже не было для народа благоприятного случая возобновить свое требование, и Сант-Эльмо, памятник стольких ужасов, тюрьма и место казни стольких итальянских мучеников, до сих пор стоит над Неаполем, как будто грозя его новорожденной свободе.
Четвертая из напечатанных речей Гавацци отличается более всех своим народным складом, которого никак нельзя передать в переводе[279]. В ней, впрочем, он повторяет большею частию прежние темы, только останавливаясь на некоторых предметах долее, чем в других речах. Начал он довольно оригинально. Это было вечером, на площади di Palazzo, как раз между двух статуй – Карла III и Фердинанда I, поставленных перед церковью San Francesco di Paolo. Толпа уже ожидала Гавацци и приветствовала его появление рукоплесканиями. Он взошел на возвышение, посмотрел направо и налево, покивал на статуи, блестевшие в лунном свете, и – захохотал. Народ зааплодировал… Гавацци начал: «Вот так-то бы и с живыми Бурбонами!.. Убивать их не надо, а просто, не делая им ничего худого, набить бы из них чучела, обвертеть бы их вроде египетских мумий, да и послать в Вену, к его величеству австрийскому. Так бы все и крикнули: счастливого пути! Без возврата!..» Разумеется, толпа хохотала и аплодировала; проповедник продолжал несколько времени в этом роде, сообщил слушателям, что Франческо при отъезде сделал несколько похищений из Неаполитанского музея, и вызвал в народе клики: «Вор!» – но потом мало-помалу стал более серьезным и принялся убеждать неаполитанцев к сохранению внутреннего согласия и к бодрому отпору всех попыток старой реакции. В числе средств для утверждения добрых начал в народе Гавацци главнее всего признает участие женщин и потому страшно восстает на монастырское, мертвое и ханжеское воспитание, какое они обыкновенно получали в Неаполе. Наконец, обращается и к самому духовенству:
«Что касается до клира, пусть он видит во мне друга скорее по тем суровым, но честным упрекам, которые я ему делаю, нежели как если бы я льстил ему… Я уже сказал, что неаполитанское духовенство в большей части должно измениться совершенно. Прилагая к нему слова патмосского старца[280], я скажу ему: “Клир! Тебе должно восстать из глубины твоего уничижения. Клир! Не забудь, что на службе твоим Бурбонам ты допустил себя пасть в самые смрадные пропасти позора, бесчестья и проклятия! Выдь из этой тины, восстань, восстань от дыхания новой Италии и увенчайся ореолом итальянского либерализма!” (Рукоплескания.) Да, так восстанет клир наш!..
Но клир, чтобы себя не скомпрометировать и чтобы избежать труда, говорит теперь: “Я не вмешиваюсь в политические вопросы; я не могу входить в эти светские дела…” Но до сих пор вы слишком занимались ими; не сумеете ли тоже немножко заняться и теперь? Но нет – я даже и не требую, чтоб вы ими занимались; я не говорю: всходите на кафедру с тем, чтобы говорить о политической экономии, о дипломации, о средствах создать Италию. Нет, я этого не требую; но зато я говорю: “Клир! Прежде чем составлять эту реакцию, по милости которой сидит теперь в тюрьме столько попов и монахов, прежде чем проповедовать в пользу Бурбонов, – не вмешиваясь в политику, говорите о согласии, о братстве, о любви, говорите о евангелии! (Рукоплескания.) Евангелие за нас и с нами; Евангелие за Италию, а не против нее; говорите же о Евангелии. И если вам нечего больше сказать, говорите о любви к отечеству: это любовь, освященная Христом, им прославленная и благословенная… Таким образом можно загладить дурную репутацию и расположить к себе общественное мнение. И пусть на будущее время при встрече с священником не открещиваются, как будто увидав сатану, а улыбаются ему, как другу”».
В заключение речи Гавацци назначает время следующей проповеди – в день св. Януария, после совершения чуда. Это опять дает ему повод обратиться к духовенству:
«Кстати, в Неаполе распускают слухи – я это знаю, – да, распускают слухи, что св. Януарий чуда не сотворит[281]. Но св. Дженаро сотворит его, потому что св. Дженаро, бывший добрым якобинцем в 1799 году, будет славным гарибальдийцем в I860[282]. (Рукоплескания.) Я уверен, что св. Дженаро лучше умеет вести себя[283], чем неаполитанский архиепископ. (Смех.) Однако же распускают слух, что чуда не будет. А если и нет – надеюсь, что небо от того не разрушится и что мы сами и без чуда останемся сынами Божиими, искупленными Христом. Я надеюсь… Но – вы, светские, не слушайте, я говорю только духовным – смотрите, чтобы в случае неудачи чуда Гарибальди не последовал примеру одного известного французского генерала, который заставил святого сделать свое чудо в пятнадцать минут… и чтобы Италия и Европа не вывели из этого, что св. Дженаро творит чудеса, когда это угодно духовенству. (Рукоплескания.) Я очень льщу себя тем, что какой-нибудь шпион донесет мои слова