Можно, во всяком случае, говорить о художественной недодержке, недоработке стихов Б. П. Недостатки имеют своё психологическое оправдание: автор спешил, он бежал, на него обрушивался шквал впечатлений. Досада все же остается.
Марина Цветаева и Есенин кричали от боли, это было стержнем их поэзии.
У М. Цветаевой тяжелое, дымное душевное пламя «хлыста и изувера», рискованное увлеченье жить — «всё наоборот», бурная эротика, настоенная на несовпадениях. У Есенина и «Русь уходящая»[414], и «Русь советская»[415], и «Москва кабацкая»[416], и «Задрав штаны, бежать за комсомолом». В сущности, одно и то же — великая душевная неустроенность.
«Стыдно мне, что я в Бога верил.Горько мне, что не верю теперь»[417].
Не за что держаться. Бесшабашная удаль, любовь к родине, но оторванная от жизни.
М. Цветаева заигралась на теме нечистой силы. Таков ее «Молодец»[418], «Крысолов»[419], Маринка-морока — ее героиня [420]. «Царь Давид»[421] — сюсюкающее сладострастие. Всё это могло быть интересно, как опыт, дерзание, но в наше время, время ополчения темных сил, распространившихся по всему земному шару, кокетство с дьявольщиной дважды порочно. Человеческий гений направлен на производство средств массового истребленья. Женщина, как хранительница границ, обесценена, моральные ценности существуют, как попутные рекламы, слова выветрились, правда играет смешную роль дрожащего овечьего хвостика, подвиг легко вменяется в преступленье, преступленье не встречает сопротивленья, от памяти отказываются. Правда, времена молодости М. Цветаевой совпали с общим декадентским теченьем, когда был в ходу спиритизм, оккультизм, когда Сологуб увлекался новыми чарами [422], а Бальмонт заявлял:
«Я люблю тебя, Дьявол, я люблю тебя, Бог»[423].
Но теперь уж не до игры, и мы жаждем не тяжелого дурманного хмеля, а освежительного источника. Поклонимся ей не за «Красный бык»[424], а за ее великое страданье.
Творчество Б. П. — несомненное утвержденье, ветровой охват всего горизонта, одухотворенно-звериная влюбленность в бытие. Сила Пастернака — поток, рвущийся через нагроможденье камней. А уж он ли не страдал!
«Душа моя, печальницаО всех в кругу моем!Ты стала усыпальницейЗамученных живьем»[425].
Что такое его доброта? Его доброта — та же жажда воли, свободы себе и другим, протест против стеснения, ограничения. Были у него и соблазны самоубийства, невозможность дышать сгустившимся воздухом. Он умер замученный, от разрыва сердца [426]. Не за счет благополучия его жизнерадостность. Музыкальная настроенность его души, не изменявшая никогда, сродни трем водопадным фортепьянным пьесам:
Шуман — «Порыв»;
Шопен — Этюд ор. 10. № 12;
Скрябин — Этюд ор. 8. № 12.
Протест — напор — страсть — отчаянье — восхищение — взлет — безумие — вера. А вера была. Вера, которую так часто, наблюдая мировые потрясения, утрачиваем мы.
«Но и так, почти у гроба,Верю я, придет пора —Силу подлости и злобыОдолеет дух добра»[427].
С одной из его последних карточек на нас смотрит голова обреченного гладиатора. Безвыходная скорбь и неуступчивость. Лицо, как бы выделанное из камня, памятник на века. Как трогательна соразмерная округленность головы, как изящно небольшое ухо. Фамилия Пастернак нерусская, но ведь нет национальности, которой было бы более [других] свойственно качество широты, а уже этим-то он обладал всемерно. И при этом южная горячность: «Араб горячил вороного коня»[428].
Он с детства любил рояль. И рояль провожал его в последний путь. У гроба на даче в Переделкине играл Рихтер.
«Они тащили вверх рояльНад ширью городского моря.Как с заповедями скрижальНа каменное плоскогорье»[429].
Рояль влек к импровизациям:
«Раскат импровизаций несНочь, пламя, гром пожарных бочек,Бульвар под ливнем, стук колес,Жизнь улиц, участь одиночек»[430].
Дорогой Борис Леонидович! Держась за Ваше крепкое рукопожатие, у многих хватит духу перешагнуть пропасть. Вы своими стремительными, решительными шагами поспешите на помощь Господу Богу — помогать Ему ворочать глыбы мирозданья.
9. Аделина Адалис
Адалис — Аделина Ефимовна Ефрон, собственно, не была моим литературным спутником, а только современницей, проходившей по тем же путям и перепутьям. Я ее встречала в литературных обществах, несколько раз беседовала, интересовалась ею и многое о ней слышала.
Она появилась в кафе «Домино» лет 24-х из Одессы [431], стала там бывать постоянно. Говорили, что за ней являлся матрос и предъявлял супружеские права. Это не совсем достоверно. Во всяком случае, она уже была искушенной и переиспытанной. Адалис была тогда бедной и неустроенной. Насмешники подтрунивали, что она не носит бюстгальтера, и сие выглядит слишком откровенно.
У Адалис замечательные глаза с удлиненным разрезом. «Твои мемфисские глаза»[432], как писал впоследствии В. Я. Брюсов. Лицо тонкое, но с большим носом, подчеркивающим национальность.
Держалась Адалис учительно, с претензиями руководить другими. Затем — связь с Брюсовым, которая сделала ее притчей во языцех, но проложила литературную дорогу. Среди товарищей существовало мнение, что тетрадочки стихов не стоит показывать Адалис: она заимствует удачные образы и строчки. Стихи ее собственные тех времен были довольно неопределенны: смесь влияний.
О знакомстве с Брюсовым рассказывали так: она встретилась с Валерием Яковлевичем у общих знакомых на вечере. Брюсов сидел мрачный, вялый. Он говорил, что нездоров, плохо себя чувствует. Адалис приняла живое участие в его заболевании желудочно-кишечного характера, дала ряд советов, как справляться с неполадками обмена веществ. Брюсов был удивлен, что молодая женщина так просто, по-домашнему, говорит с ним, знаменитым поэтом, о низших проявлениях организма. Это задело его внимание. А затем был роман. Адалис сопротивлялась, но, по словам насмешников, «уступила под давлением президиума». Ходили и такие шуточки: «Адалис, Адалис, кому Вы отдались? Бр-р-р… Брюсову…» Адалис цинично-откровенно сообщала посторонним в Союзе поэтов: «Валерий пахнет финиками и козьим молоком…» Или что-то вроде.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});