«Прекрасное должно было величаво». Думается, что это было ее мерилом в оценках. Валерий Яковлевич недаром был ее учителем. Адалис приняла наставительный, поучительный тон в стихах. Но ее торжественные позы казались деланными, проповедничество — официальным. Многое в ее высказываниях вызывалось требованиями текущего момента, заставлявшими поступиться личными вкусами и взглядами.
На мой взгляд, три ее последних сборника стихов служат выражением высшей литературной школы.
Это мастерское овладение формой, взвешенность слов, предусматривающая все возражения, это тонкое, острое перо в твердой руке. Молодой автор должен считаться с книгами Адалис, с высоким уровнем ее уменья.
Стихи Адалис — игра интеллекта, остроумие, колкость, но также и холодность, неспособность увлечь, зажечь, глубоко взволновать.
Адалис — образец выучки литературной культуры. Думается, вольно или невольно, Адалис пошла на большой внутренний компромисс. Она слишком захотела быть человеком в ущерб фантастическому миру существ и сфер, который в ней жил.
«О, человечество, любовь моя!» Любовь сия кажется внутренней, рационалистической.
Адалис делает интересной изощренность, скользкая прихотливость, интриганские сети, порочные фантазии. Она могла бы завлекать путников блуждающими огоньками, соблазнять призрачными празднествами. Мир ее игр мог быть остр и необычен. Злое вероломство, на которое она была способна, в умной поэтической форме выиграло бы, оборотясь в дикие сказки. Адалис побоялась быть собой. Приближенный ей человек сообщил мне, что она была верующей, вопреки взятой на себя роли. Но верующая во что? Путей и перепутий здесь много. А я жалею о ненаписанной книге Адалис, которая могла быть единственной в русской женской поэзии. Сюда вошли бы ее длинные, острые иглы, ее яды, клубки запутанных нитей, зубастые цветы, русалочьи мысли, внезапные исчезновенья, тяжелые железные ворота на семи замках, множество полудухов, полузверьков, кувырканье ветров, говорящие реки и, порой — великодушные, благородные поступки. Умелые шишиги знают им цену, умеют пользоваться и этим средством.
10. Первоначальный Союз поэтов
Первоначальный послереволюционный Союз поэтов обосновался в кафе «Домино» (Тверская, 18). Его возглавлял Валерий Яковлевич Брюсов, впрочем, близко в его дела не входивший. Кафе держал папа Ройзман, человек пожилой, понурый, как бы согнутый под вечным проливным дождем, что не мешало ему вести предприятие делово! Сын его Матвей Ройзман — бойкий, видный молодчик, принадлежал к лику поэтов, хотя никогда не выступал на эстраде с чтением стихов. В сборнике Союза поэтов (их вышло всего 2)[448] помню его стихотворенье, где он вздыхает о древнееврейском культе [449]. Мотя появлялся с подругой, эффектной полькой.
Секретарем Союза был скромный, невзрачный Дешкин. В его стихотворении, попавшем в сборник Союза, помню строчки о том, что желанная, единственная «не встретится, не встретится»[450].
О группе имажинистов не распространяюсь, они сами достаточно бурно и буйно заявляли [о себе]. Имена их: Вадим Шершеневич, Анатолий Мариенгоф, Александр Кусиков, Рюрик Ивнев [451]. У них был свой журнал, что-то вроде «Гостиница для путешествующих»[452]. Дальше они основали свое кафе «Стойло Пегаса»[453]. Показывался Есенин. Его причисляли к себе охотно имажинисты и неоклассики.
Группа неоклассиков состояла из скромных людей, которые не рвались вперед. Сюда принадлежал танцор Большого театра Николай Николаевич Минаев, Наталья Кугушева, Мальвина Марьянова, Марианна Ямпольская[454].
Минаев в дальнейшем проявил себя как сатирик. Сатиры его претендовали на остроту ума, но соли-то ему и не хватало. Его вызывали и предлагали переменить темы. Помню, что он распространялся о слишком энергичных безработных, с которыми не стоит встречаться в переулках в темноте.
Наталья Кугушева — маленькая горбунья с милым личиком из рода татарских князей. Она не претендовала на особую значимость своих произведений. Помню ее строчку:
«Милой лирики знакомые прохлады».
Она [не] вошла в литературу, 2 раза была замужем, прогуливалась по Арбату с породистой собакой и умерла, ослепнув, в инвалидном доме.
Марианна Ямпольская тоже не вошла в печать, но сильнее сказалась в окружающей среде. Она была терпеливой, самоотверженной женщиной, писала на машинке и помогала родным. В какой-то период жизни безумно влюбилась в поэта Адуева[455]; и в цикле посвященных ему стихов есть 2 превосходных: «Простое бабье слово ненаглядный…», и второе — белыми стихами, сюжетное, где говорится, как маленькая актриса московского театра покончила с собой от безысходной любви к Адуеву. Адуев в дальнейшем был автором пьесы, ловкой и остроумной, напечатанной в журнале, но не пошедшей на сцене. Он был приятелем Арго [456].
Марианна была сослана и многие годы провела в лагере, где работала на пилке дров. Оттуда доходили ее стихи, всегда трогательные; помню о маленьком китайчонке, за которым — умирающим — она ухаживала. Но главное — о встрече с Турандиной, волшебницей, тоже пилившей дрова, которая стала для Марианны сердцевиной сердца. Турандина умерла. Марианна Ямпольская вернулась в Москву сломленная, безвольная. Она умерла на 7-м этаже, с которого не спускалась. К счастью, она находилась под опекой некой Шуры, в дальнейшем получившей ее комнату. Гибели Турандиной она не смогла пережить. У Ямпольской был круг поклонников ее творчества. Беллетрист Русов, автор романа «Озеро»[457], считал, что она крупнейшая поэтесса наших лет.
Неоклассик Мальвина Марьянова мало сказывалась в окружающей среде. Я встретила ее позднее, больную, наметила день свиданья, но оно не состоялось.
Группа конструктивистов [458] также побушевала на эстраде «Домино». То были — Зелинский, Сельвинский, Чичерин [459]. Их манифест был — «Смена вех — мена всех». Слова произносились решительные, но уж очень разноперым было это объединение.
«Да, Лебедь рвется в облака,Рак пятится назад,А Щука тянет в воду».
В той или иной мере все трое печатались. Несколько человек говорило об отвращении и ненависти к Корнелию Зелинскому. Я его не видела. Но предисловие к сборнику убитого Павла Васильева[460] он написал совсем неплохо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});