кондовым испанским акцентом, и я понимаю лишь отдельные предложения. У Франко болят почки. Риохское вино в этом году удалось на славу. Но не буду же я настолько высокого мнения о себе, чтоб считать весь этот мир моим созданием? Я начинаю в этом сомневаться. Разве моему коллеге на небесах не знакомо чувство, что не все таково, каким кажется? А может, эти сведения из маленькой птичьей головки были необходимым подтекстом в этой истории? Здесь каждый червяк ползает с фразой в животе. Здесь все одно к одному. И этот маленький цветочек лесной герани между кочками – он возникает, стоит глазу взглянуть на него. Целый век мы искали происхождение Вселенной – но, по-моему, воображение больше. Потому что у всего, что мы только способны вообразить, есть свое собственное бесконечное воображение. Да, наверно. Я не скажу, что эта ржанка – какой-то великий поэт. В основном мне слышится, что это какие-то простые новости о климате в горах Страны басков и состоянии здоровья генералов. Обывательская она птица – эта ржанка!
Но есть и другие перелетные птицы, более образованные. Когда я утром вышел – юный стройный дрозд сидел на столбе для белья и твердил:
– Автор мертв, автор мертв…[69]
На вид он очень умный, похож на форель из озера, надевшую очки. Откуда он узнал эту фразу? Ведь эта теория поступила в продажу лишь намного позже, и я иногда слышал ее в поездах на континенте: тогда я просматривал мировую прессу исключительно на скорости сто километров в час. Это было новейшее научное открытие: автор мертв, а текст жив. Они говорили: «Все есть текст». Мне нравится в этом убеждаться.
Я иду на юг текста. Там пасутся три коня. Я подхожу к ним. Интересно, о чем они думают? Рыжий, гнедой и белый. Хроульву не по нраву пятнистые кони, со звездочками, пятнышками или в «носках». Не потерплю, мол, в моей долине таких коровьих расцветок! – и я добросовестно следую в своем тексте его вкусу. Рыжий поднимает голову и видит, как я подхожу.
Кони. Из всех непостижимых для нас вещей в этом мире лошади – самые роскошные. Какие величественно-сдержанные! Этому коню достаточно лишь посмотреть на меня одним глазом: черно-блестящим стеклянным шаром. И тут все пророчицы и гадалки Александрии признали б себя побежденными. Белый также смотрит наверх. Они приняли меня в свой коллектив. Гнедой продолжает пастись, переминается. Белый резко поднимает голову и смотрит в сторону от меня, за моховину и хейди, за горы, прямо в Вальгаллу или куда там еще. Жует. Горизонтальные лучи солнца пробиваются из-за похожих на рыб туч на востоке, отбрасывая длинные тени. Сейчас рыжий вперяет в меня оба глаза, приближается и обнюхивает меня: пиджак, жилет, пальцы. Текст нюхает текст. Ну и ноздри! «Здравствуй!» – говорю я.
Он поднимает гриву, и мы заглядываем друг другу в глаза, словно двое, которые не могут умереть. Он смотрит своими черными чернильницами в мои карандашно-серые глаза, попутно роняя несколько котяков навоза. Ну, что, родимый. И тут он навостряет уши – эти большие уши, которые слышали всю историю Исландии и над которыми я властен не более чем над дроздом на столбе или солнцем на небе. Конь слушает собаку. Собачка Мордочка лает в отдалении, а потом прискакивает ко мне через моховину и залегает в траве и подскуливает, бегая вокруг меня, а хвост так и метет по земле. Она, бедолага, ни к чему не пригодна. Ее душа разорвалась, как тряпка на ветру. Она скулит о своей бесполезности в этой хуторской жизни: она сидит на шее у людей, словно нахлебник – с тех пор, как у нее не осталось сил сгонять овец, от нее не стало никакого проку. Для пастушьей собаки нет ничего хуже, чем необходимость прятаться под брюхом у овцы в сугробе на горной пустоши несколько суток кряду.
Собачка ничем не лучше французского бухгалтера, матери Уистлера, шведки Шарлотты, Маульмфрид с Камней. Кажется, я с ними всеми весьма скверно обошелся. И, скорее всего, последняя об этом знала. Кажется, она прямо-таки видела меня насквозь своими глазами, полными ненависти, на том застолье по случаю конфирмации. Никто не знает господа своего, но каждый узнает своего дьявола, едва увидев его. Может, это из-за аппендицита, который я ей дал и тем самым обрек ее на страдания. Она не могла питаться на протяжении страниц эдак ста. Я решил, что это весьма интересно сочетается с таким экономным брюхом. Может, мне следовало бы попробовать успокоить ее тем, что я, мол, сам с осени 52-го года ничего не съел, кроме кусочка кровяной колбасы и нескольких оладий, – но на это она наверняка процитировала бы критиков в поддержку своей точки зрения: «Малоубедительный персонаж… для такого писателя это ни рыба ни мясо…». Правда, сейчас этот критик сам превратился в рыбу, но я не стал бы пытаться объяснить это моей старинной почти-свекрови. Автору никогда не следует обсуждать критику со своими персонажами.
«Ты пользуешься случаем отомстить старой женщине – той, которая буквально вырастила твою дочь, – по-моему, это подло», – как-то раз сказала мне супруга хирурга с твердым северным выговором на званом обеде вскоре после выхода «Рук мастера». В свое время Шарлотта славилась своей экономностью и однажды в сглазунаглазной темноте Ловиса рассказала мне, как ее матери удалось благодаря неподражаемому упорству и крючкотворству стребовать с церковной кассы в каком-то шведском захолустье взносы своей недавно умершей матери за сорок лет: тогда похороны принесли ей доход. Такая сюжетная линия мне понравилась, и я был вполне готов пожертвовать ради нее дальнейшим общением с бабушкой моего ребенка. Или ты писатель – или не писатель. И этот французский бухгалтер, родившийся в 1812 году в Блуа… Он тоже будет мстить за ущерб? Или несчастная матушка Уист-лера? Которая наверняка была хорошим человеком и достаточно прилежной матерью, коль скоро ее сын создал такое блестящее произведение. Да, я порой бывал дерзкоречив. Но за это я попал на восемьдесят второе место среди писателей всего мира.
В северной части неба у горизонта гора облаков: скоро эта глава закончится.
Мордочка обретает немного забытой было радости и уносится от меня навстречу девушке, приближающейся по моховине. Эйвис. Одетая в черно-синее полупальто с длинными рукавами, а в руке держит уздечку. Необъезженный подросток с уздечкой. Я сажусь на край вересковой поросли и смотрю, как она приближается; замечаю, что за ней следует конец главы: он быстро надвигается на небо. Кони зашли в угол загородки, и тут