меня случайности – план в «Малыше» горел: год кончался, кто-то из авторов вовремя не сдал рукопись. Художник с легендарным именем Икар пришел, посмотрел слайды и сказал, чтобы я подобрал штук 20 лучших на свой взгляд – цветы, жуки, бабочки. И на другой день мы с ним вместе поехали в издательство. Редакторша одобрила нашу идею – тем более, что я ведь окончил Литературный институт… – и предложила мне написать текст маленькой книжки, страницы четыре на машинке. Я написал, она одобрила, мы с Икаром подобрали слайды, он их смонтировал для макета и сказал, чтобы я сделал с них черно-белые фотографии соответствующего макету размера.
Все было принято, со мной заключили издательский договор, редакторша сказала, что будет «работать» над моим текстом и чтобы я приехал дня через два.
Я приехал, и… В очередной раз просто-напросто обалдел. Кое-что она в страничках моих оставила, однако исчеркала больше половины. Почему?! Ведь никакой политики, никакого предмета для цензуры… Ее «правка» была не принципиальной, в сущности ничего не меняющей, однако текст утратил индивидуальность, стал менее живым. Я выразил свое удивление, попробовал возражать, но даже на малейшие мои возражения она начинала краснеть, злиться, и я понял, что другого выхода, нежели с ней согласиться, нет. Ну, ладно, успокаивал я сам себя – все-таки книжка для самых маленьких, я могу чего-то не понимать, а она ведь тут работает, профессионал. Мало ли… Звали ее Наина Львовна (опять имя какое-то сказочное и запомнилось, вот, на всю жизнь)…
Текст, макет вместе со слайдами сдали в производство в самом конце 1970 года. Наступил новый. Прошли январь, февраль… Несколько месяцев прошло, и я уже стал беспокоиться. Опять? У нас все бывает. Да и слайды у меня «узкие», то есть снятые обыкновенным «Зенитом». Мне уже не раз говорили, что нужны вообще-то «широкие» слайды, снятые «широкоформатным» или «среднеформатным» аппаратом и на дорогой пленке «Кодак» (что, правда, никак не влияло на качество иллюстраций в наших журналах и книгах – они были, как правило, тусклые, блеклые, словно линялые). Не важно, что слайды мои все хвалили, но вот «узкие» они и «не на той пленке» – а значит: «не пойдет!» И все же в конце концов (не прошло и года после сдачи «в производство»…) книжка под названием «Рассказ о Зеленой Стране» вышла! Тиражом в 200 тысяч экземпляров! С моими фотографиями! Цветных разворотов, правда, была всего половина, остальные – черно-белые, по соображениям финансовой экономии издательства, как мне сказали. Но они – были! Правда, книжечка тоненькая, всего 16 страниц, но моя же! Первая! И – на мою любимую тему.
Да, так что не только «Подкидыш» в «Новом мире» (1965-й год), но и вот, книжечка (1971-й) – четыре машинописных странички текста, «исправленных» редакторшей, десятка полтора слайдов, половина из них – без цвета, увы…
И что интересно. Рассказ «Подкидыш» в «Новом мире» – производственный, о рабочем. Для взрослых людей. Книжечка в «Малыше» «Рассказ о Зеленой стране» – для самых маленьких. Но и то и другое об одном и том же. О любви и об уважении.
С тех пор, как начал носить свои сочинения в редакции журналов, газет, издательств, прошло уже около 12 лет. Опубликован едва ли один процент из написанного. Ау, Мартин Иден!… Ау, Алексей Иванович Кондратович, Инна Борисова, редакторы, рецензенты, коллеги! Ау, господин Галанов, Беляев и прочие чиновники разных ведомств, так трогательно заботящиеся о нас, гражданах Страны Советов!
Часть 2. Ибо не ведают, что творят
И все-таки выжил!
Сдаваться я не собирался. Устраиваться на какую-нибудь работу, делать карьеру, найти жену, заводить детей, смириться с положением «непризнанного писателя» – это не для меня.
Ко всему прочему, в это время у нас в моду стали входить «психушки» – психиатрические лечебницы для мыслящих, куда с помощью обычных врачей-психиатров сажали тех, кто в атмосфере всеобщего согласного вранья пытался говорить и делать что-то более-менее нормальное. Система защищала себя, это понятно. Кого-то выгоняли с работы, кого-то высылали из страны, а кого-то просто «лечили»…
Больше всего я не понимал вот чего: люди в массе спокойно смирялись с существующим порядком вещей! Они принимали все, что творили «хозяева», и – соглашались, не поддерживая друг друга! Вся страна продолжала играть в странную игру: на работе и на официальных собраниях говорили одно, в «неофициальной обстановке» другое, с самыми близкими людьми третье. Думали иногда четвертое…
Это была даже не двойная жизнь, а тройная, четверная… И это относилось не только к политическим воззрениям граждан, но – к жизни вообще. Например, опять же, к сексу. Совершенно нормальным считалось жить с женой и изменять ей с любовницей, которую, в свою очередь, можно любить, а можно при всем при том ненавидеть (кажется, именно в это время вошло в обиход слово «мочалка», относящееся к нелюбимой любовнице). Можно было создавать видимость счастливой семьи, смертельно ненавидя супруга или супругу; потеряв всякое чувство меры, льстить начальнику в глаза, на самом деле мечтая его задушить; рожать детей, вовсе не думая об их будущем. А так же элементарно предать друга или подругу, если за это светили деньги или повышение по службе. Становилось привычным делать отвратительнейшие, подлые вещи, искренне считая, что тебе это позволено, потому что… Потому что все так делают! Или потому, что другим нельзя – они плохие, – а вот тебе можно, потому что ты хороший, и у тебя нет другого выхода.
Нравственные критерии почти исчезли. Более-менее материальное благополучие и, конечно, животное – еда, выпивка, секс (чисто животный, «железный» – от слова «железы», «для здоровья»), – стали критерием абсолютным для «нормальной жизни». Хотя официально кое-какие лозунги («Мир, труд, свобода, равенство, братство и счастье…», «Развивать чувство хозяина своей страны», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «Наша цель – коммунизм, Светлое Будущее всего человечества»…) оставались. И, как это ни странно, оставались некоторые люди, которые в них искренне верили.
Если вспомнить все, что со мной происходило и как на все реагировал, то в принципе ни я, ни другие такие, как я, не должны были выжить в этой стране (что, очевидно, и имел в виду А.И.Кондратович, когда писал о «загубленном»). Как и не выжили очень многие из тех, кто с такими же чувствами читал тогда сочинения Аксакова, Паустовского, Бунина, Пришвина, стихотворения Пушкина, Лермонтова, трепетно относился к букашкам и листикам, уважал, любил и не боялся женщин, воспринимая себя как часть Великого Целого – природы и