в моем городе.
— Баклан он, — поморщился Лакоба. — Один раз на красную зону заехал, и теперь пальцы гнет, как каторжанин заслуженный. Титул у него купленный. Моих парней он стороной обходит, но проявляется часто.
— Если я его уроню, у серьезных людей претензий не будет? — спросил я в лоб.
— У серьезных не будет, — задумчиво ответил Лакоба. — А у несерьезных сразу появятся. Сам понимаешь. Сейчас закон не все чтут. Много фраеров-беспредельщиков появилось.
— Дай своего паренька на вечер, — попросил я. — В машине посидит.
— Паренька? — Лакоба выпустил дым в потолок, а потом резко затушил сигарету. — Паренька я тебе не дам. Тут авторитетный человек нужен. Вахтанга помнишь? Он с тобой поедет. Иди, Хлыст, Вахтанг в ресторане. Попроси его ко мне зайти.
— Я обрез возьму, — негромко сказал Штырь, когда мы вышли из гостиницы на мороз.
— У тебя есть? — удивился я. — Откуда?
— У одного алкаша ружье купил, — пожал плечами Штырь. — И не смотри на меня так удивленно. Я же тебе говорил, что не работаю. Сам мог догадаться, на какие шиши я смеси в качалке покупаю.
— Ну да, — успокоился я, — действительно.
Какой же я невнимательный все-таки!
* * *
Пустырь у рынка освещался тусклыми фонарями, которые горели через один. Мы приехали за час и обошли все окрестные подворотни и кусты. Нет, ничего подозрительного. Засаду нам никто не готовил. К нам приедут за извинениями и тачкой, а не на разборки. Нас тут никто в грош не ставил, и это очень хорошо.
Наша девяносто девятая тарахтела движком вхолостую. За рулем сидел Китаец, рядом с ним Вахтанг, который за все время не произнес ни слова, а я, Копченый и Штырь сели сзади, задыхаясь от тесноты. Этим двоим качкам и без меня там было бы тяжко. Но авторитет есть авторитет. Не на улице же приплясывать на морозе. Мы приехали минута в минуту, а наши визави подскочили секунд через тридцать. Бандитский понт, черт его возьми. Опаздывать никак нельзя, за это и спросить могут.
Из тонированной вкруг девятки вышел крепкий носатый брюнет с наглым взглядом. Горлопан, — понял я. — Такой только нахрапом берет, наезжая на непривычных людей. Из машины вылезли еще двое детей гор, а за их спинами замаячил уже знакомый нам Гиви. Он был малость бледноват.
— Я Ходжа, — представился носатый. — Обзовись.
— Я Хлыст, — спокойно ответил я. — Это близкие мои. Копченый, Китаец и Штырь. Говори чего хотел.
— Вы человека моего кинули, — сказал Ходжа, скривившись при виде нашей команды. — Тачку вернете сейчас. И за наезд заплатите мне пятьсот зелени. Это мой человек, я ему крышу даю.
— А ты кто такой вообще? — вежливо поинтересовался я. — Где чалился? Кто за тебя сказать может? Я только дешевого понтореза Ходжу знаю, а про вора Ходжу даже не слышал.
— Ах ты! — двинулся на меня вор и полез в карман.
— Стоять! — крикнул я и уставил на них свой ТТ. Штырь молниеносным движением из-под полы пальто выхватил обрез. Тоже понтовщик, оказывается. — Шевельнетесь, башку снесу!
— Ты ответишь за это, сука! — Ходжа упрямо сжал зубы.
— Карманы! — скомандовал я, и Китаец с Копченым обшарили гостей, вытащив три ножа и два Макарова. Ну надо же, какой сюрприз!
— Этих троих — мордой в снег! — сказал я, убирая пистолет. — К ним претензий нет. А вот к тебе есть, фуфел. Ты честного арестанта сукой сейчас назвал. Тебя никто на мушке не держит. Ну, чего стоишь? Обоснуй!
Трусом Ходжа не был, и взревев, бросился на меня. Силен, — думал я, пробивая двоечку в область главного украшения его лица. Там что-то хрустнуло, а из носа показалась струйка крови. Но я побыстрее буду. О! Еще и сопатка слабая! Ходжа не продержался и тридцати секунд, после чего я начал то, из-за чего, собственно, сюда и приехал. Методичное, унизительное избиение. Не слишком калечащее, но обидное до крайности. А когда его рычание превратилось в скулеж, из машины вылез Вахтанг, который смотрел на творящееся безобразие с нескрываемым одобрением. До этого он курил и интеллигентно стряхивал пепел в открытое окно, прекрасно слыша каждое слово.
— Я Ваха, — сказал он, подойдя к нам, когда избиение закончилось. — Вор Ходжа! Ты не вор теперь. Корону с тебя за гнилой базар снял Хлыст, и я это подтверждаю. Уезжай в Сухум, Рауль, не человек ты больше. У тебя мама старенькая. Помоги ей по хозяйству. Мимоза скоро распускаться начнет, а потом мандарины пойдут. Займись тем, что потянешь. Покажешься в Москве, тебе не жить. Запомни, тварь. Тут больше твоего ничего нет. Другие люди возьмут то, что было раньше твое.
Назад мы ехали почти что пьяные от адреналина. Мало того что крышу Хмурого сломали, так еще и пушками вооружились — что с боя взято, то, как говорится, свято. Вахтанг, которого мы хотели высадить у гостиницы, жестом позвал с собой.
— Сегодня гуляем, парни, — ответил он. — Ешьте, пейте, берите любых телок! Сегодня ваш вечер. Я угощаю!
* * *
Утро было тяжелое. Голова трещала так, что хотелось сдохнуть и холодного шампанского. Того самого, которым похмеляются аристократы и дегенераты. Такие, как я. Надо же было так нажраться! И еще шалавы эти, которых нагнали новые друзья. Штырь аж двух сразу от жадности утащил в номер. Да сколько же эти девки пьют! Вы спросите, почему такая щедрость по отношению к лобненским босякам? Да потому что мы, до предела незамутненные селяне, сделали за этих людей всю грязную работу. Мы хотели прославиться, и мы прославились, а эти парни заберут под себя темы избитого «апельсина», за которые отдарились бухлом и шлюхами. Только что по плечу не похлопали: молодец, торпеда, дерзай дальше! Далеко пойдешь, если жив останешься. Ну так себе размен, конечно. Хотя, как говорил Профессор, надо сначала поработать на славу, чтобы потом слава стала работать на тебя.
Я поднялся, со стоном направив стопы в сторону душа, как вдруг проклятый телефон снова зазвонил. Да какого хрена! В голове забились в истерике крошечные противные колокольчики, каждая нота которых только усиливала мои и без того невыносимые страдания.
— Алло! — прохрипел я, а потом прокашлялся и сказал уверенно. — Аллё!
— Сережа! —