Читать интересную книгу Искусство скуки - Алексей Синицын

Я начала своё прошлое письмо с Марты. Марта теперь уже совсем взрослая женщина, и мне кажется она точно так же как и ты, ненавидит своё прошлое. И, надо сказать, есть за что – её отец умер. Умер от того, что не хотел больше жить. Он практически ничем не болел, и сердце, врачи сказали, у него было почти как у юноши. Ты, верно, знаешь, такое бывает. Он и вправду напоминал мне ребёнка, который очень хотел какую-то дорогую игрушку, и которому эту игрушку никак не хотели или не могли дать. И было бы очень всё просто, если бы мечта этого ребёнка однажды осуществилась, а он в ней скоро разочаровался. Так происходит почти со всеми детьми. Чего тут такого? Но с ним произошло другое. «Ребёнок» проснулся в одно утро и понял, что никакая игрушка не принесёт ему счастья, да и само желание играть в игрушки показалось ему диким и абсурдным. Но и это ещё не всё. Вдруг он увидел, что в мире нет ничего кроме игрушек. И весь мир и сам он – это только неизвестно кем и когда сломанные игрушки! Но, когда сломанной игрушке становится невыносимо в мире сломанных игрушек, то, само по себе, это уже не игрушка. Это – серьёзно. Понимаешь? Опять, опять, та же неизбежность.

Люсия, как могла, пыталась его спасти. Но от чего? Разве она знала, от чего его нужно спасать? Она даже стала нюхать кокаин и ему тоже пыталась подсунуть. Как всё очень глупо! Это ведь тоже попытка прыгнуть вместе вниз со скалы Сигурда, взявшись за руки, правда? Представляешь, ему даже кокаин был не интересен. Но для неё и это было не понятно. А я догадалась, но только уже после его смерти, а ей ничего говорить не стала. Кокаин – это ведь тоже всего лишь игрушка. В общем, взрослый человек изломался на ровном месте…

Марта очень переживала, только пыталась не подавать виду. Но я понимала, она ведь, в сущности, очень похожа на отца, не внешне, а где-то внутри – такая же сломанная кукла. Так, вот эти увлечения кокаином Люсии до добра не довели, но об этом я расскажу чуть позже.

Отца Марты хоронили серым дождливым днём, казалось, вымокло всё. Весь воздух был пропитан какой-то особой въедливой бесцветной сыростью. Пришли его коллеги из Колледж-де-Франсе, он там учился, а потом довольно долго преподавал. Они тоже были все какие-то бесцветные и как будто изнутри пропитанные сыростью. От них пахло водкой. Я вела под руку Люсию, Марта тоже шла рядом с нами. На кладбище отец Андре, читая псалмы, поскользнулся и чуть не провалился в могилу. Это был какой-то ужас! Мне постоянно приходилось сдерживать Люсию, она всё время что-то порывалась то ли сделать, то ли сказать, что-то из ряда вон неподобающее (естественно, она уже была изрядно нанюхавшаяся). А отец Марты лежал, и на его лице было написано: «как же вы мне все надоели!», все, кроме этого беспрестанно барабанящего дождя, который он слушал очень внимательно, мне даже показалось сосредоточенно. Я никогда не видела, чтобы покойники так сосредоточенно вслушивались в дождь. Наконец, когда гроб стали опускать, Люсия вырвалась из моих рук и стала громко и вульгарно петь «Марсельезу», как будто плевала её словами всем в лицо. Но я поняла, дело было не в «Марсельезе» и не в словах, она плевала Ему в лицо. Понимаешь? – Ему. Никто её не останавливал, отец Андре закрылся своей книгой, и я стояла, как вкопанная и смотрела на весь этот немыслимый ужас. Если существовало на свете полное отчаяние, то оно было в тот момент Люсией. Ну, хватит об этом…

Марта несколько дней не выходила из дома, я пыталась её покормить, но она с безвольным упрямством отказывалась принимать пищу. Она мастерила бумажные кораблики и пускала их в ванной, так что довольно скоро вся ванна наполнилась этими взмокшими корабликами, и она, сидя на полу медленно водила по воде рукой. Я не разрешила ей запирать дверь и только из комнаты, молча, наблюдала, чтобы она не наделала помимо корабликов ещё каких-нибудь глупостей. А может быть эти её бумажные кораблики, и были нашими человеческими глупостями, способными заполнить собою целый океан жизни. Скажи, Вернан, разве мы не имеем все права делать их?

Вот и Люсия сделала большую глупость, которую не сделать не могла, и теперь спала вторые сутки в соседней комнате. Я упросила врачей сделать ей сильнодействующих снотворных уколов. Ты же понимаешь, я не могла в те дни оставить их одних, и ночевала там. Но знаешь, пока я была неотлучно с ними, я заметила, что в доме отца Марты воцарился какой-то удивительный в своём спокойствии мир. Это трудно объяснить, как будто из дома вынесли разом все электрические приборы. И это отнюдь не выглядело безумием – Марта, пускающая в ванной кораблики, спящая и нецензурно бредящая во сне Люсия, старая бабка, молча и сосредоточенно гладящая, лежащее у неё на руках маленькое глупое эхо. Это казалось мне, наоборот, каким-то, наконец обретённым блаженным спокойствием! Если бы с Земли разом исчезли все мужчины, то было бы примерно так. Ты уж прости меня за такой сексизм.

Однако все мужчины с Земли не исчезли, и спокойствие оказалось недолгим. Марта вслед за Люсией подсела на кокаин и познакомилась с этим чёрным парнем, Бернаром. Нет, я ничего не хочу о нём сказать плохого. Наоборот, он молодец, потомок в третьем поколении «дикарей» привезённых из Африки на выставку в Париж. Ты знал, что на людей ходили смотреть в зоопарк, как на животных ещё в конце 20-х годов? Для меня это было настоящим шоком!

Молодой человек, бесспорно, добился определённых успехов – закончил медицинский колледж, работает медбратом в больнице. Он добрый, и это, кстати, я считаю главным его достижением, в том смысле, что он не озлобился, не пытается никому мстить… Но, только вот Марте он не пара. Не подумай, я не расистка какая-нибудь, дело совсем не в том, что Бернар чёрный. Просто, Бернар, мне кажется несерьёзным и безалаберным. Таскает её за собой по каким-то сомнительным компаниям, богемным притонам. Эта – кокаин нюхает, он – травкой пыхтит, как паровоз. Он совсем не думает о будущем. Точнее, я хотела сказать, что у Марты с ним не будет будущего. Будет будущее – не будет будущего… Чушь какая-то…

А ведь у неё никого не осталось, никого, кроме меня. Люсия не в счёт, она своей голове не хозяйка. И я чувствую за Марту перед Богом определённую ответственность, хотя ей уже… Господи, сколько ей сейчас лет? Я, честно говоря, к своему стыду забыла. Вспомню, напишу. Бернар, кстати, намного моложе её.

Я вот сейчас написала тебе, что у Марты с ним нет будущего и подумала, точнее, заплакала – подумала и заплакала одновременно. А без него? Что у неё будет без него, Вернан? Вернан, дорогой, я вспомнила, что Марте уже тридцать пять! Ей 35 лет, как твоей Форели, а у неё нет ни детей, ни даже тролля со спиннингом! Боже, что я такое говорю! Я сейчас всё письмо залью слезами, и оно размокнет, как те бумажные кораблики, которые она пускала в ванне.

Когда я думаю, что человеку ничем нельзя помочь меня саму охватывает отчаяние. А разве я кому-то смогла помочь? Люсии, Марте, её отцу, тому бедному музыканту-скрипачу, которому я отдала свой нескончаемый шарф, но который всё же простудился и умер от пневмонии, тебе?! Нет, существуют, конечно, различные благотворительные фонды… Подожди, всё не то, не о том я хочу тебе сказать, да ты, наверняка, и сам это понимаешь. Я ещё немного поплачу и подумаю, ладно?……………………………………………………………………………………………….

Вот, смотри, Вернан, ты же умный, так скажи мне, что это вообще значит – помочь человеку? Ну, допустим, возьмём те же наркотики. Пусть будут наркотики. То есть, я хотела сказать наоборот, пусть их не будет. Да, человек перестал колоться, курить, нюхать (что они ещё там делают?) остался жить здесь, с нами, в этом мире. То есть мы помогли не уйти ему к Богу? Мы помогли ему каждый день вспоминать о том, что мы с тобой называем между собой неизбежностью? Мы вернули его, – как это принято говорить, – к нормальной полноценной жизни? А он может быть от этой «нормальной полноценной жизни» воет по ночам, так, что его ушные раковины оказываются полны стекающих туда по щекам слез, и ему приходится по нескольку раз за ночь их опорожнять! Как помочь повреждённой, обожжённой, искалеченной душе, Вернан? Стереть эмоциональную память? Говорят, учёные над этим работают, и иногда мне кажется, что я их понимаю. Нет, Вернан, человеку может помочь только Всевышний, и только при том условии, что кому-то посчастливиться в него глубоко уверовать. Человек человеку помочь не может!

Мне только сейчас пришла в голову мысль, знаешь почему старику-боцману требовалась помощь для того чтобы каждый раз открывать окно? Он просто боялся выброситься наружу! А так, она всё-таки была рядом, и мгновенное желание проходило, притуплялось. Может, я и не права… Мне иногда и вправду очень хочется быть неправой во многих своих печальных заключениях. Так мне жилось бы намного проще.

Я вспомнила ещё одну историю, Вернан. Ты прости, что я пишу о грустном и не задаю тебе никаких вопросов, касающихся лично тебя, твоей жизни. А впрочем, я задаю тебе вопросы, которые касаются всех живущих, а значит и тебя в том числе. А вдруг, кого-то это совсем не касается? Вот, например, я опять подумала про Бернара, он живёт какой-то совсем другой жизнью, они живут (я имею в виду их компанию – Бернара, художника Шарифа и прочих). Мне кажется, что в их жизни нет этих вопросов, этих переживаний, проблем, а вот у Марты, они есть, все есть, такие же как у нас. Ну, так я начала про грустную историю, она совсем короткая: отец вытащил своего сына-шалопая из петли, – у него, кстати, тоже были проблемы с наркотиками, – его удалось спасти. Затем, примерно через полгода, он на машине насмерть сбивает человека. А потом и сам умирает в тюрьме от туберкулёза. Вот, собственно, и вся история. Я даже не знаю, о чём тут спрашивать, и самое главное кого?