Читать интересную книгу «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина

— Заткните рот, — приказал камертон внутри Твирина и обратился теперь к побелевшему постовому: — Благодарю за безупречное несение службы.

Тот вздрогнул, смущаясь сверзившегося в снег за погоном ружья, но вернуть его на плечо не решался — так и стоял навытяжку, будто обледенев.

А вокруг ворот набился уже целый зрительный зал: вернулся, по всей видимости, второй постовой с подмогой, подтянулись случайные патрули, как раз отправлявшиеся в утренний обход, вспорхнуло с ящиков ехидное вороньё Второй Охраны, выглянул на шум граф Асматов-младший.

Камертон настаивал, что целый зрительный зал заслуживает более впечатляющего финального аккорда.

— Генерал, — тем временем проворковал граф Тепловодищев Йорбу, — ну вы-то уважаемый человек, в годах, в Городском совете числились! Вы-то не можете не сознавать, что это уже выходит за все мыслимые рамки…

— Пока что за рамки норовили выйти вы и только вы, — равнодушно возразил генерал Йорб. — Насколько мне известно, разрешения покидать территорию казарм вам никто не давал. Даже если вы всего лишь надумали от скуки прогулять своё авто по ближайшим сугробам.

— А мы ведь с вами в одной лодке, генерал. Если тут и членам Четвёртого Патриархата указывают, что можно, а что нельзя, то уж какого-то там генерала тем более заткнут за пояс. Запрут в четырёх стенах и велят с восторгом принять оный поворот судьбы.

— Всё это уже говорили до вас, — заметил генерал Йорб.

— Вот как? Значит, пора признать, что Петерберг погиб задолго до расправы над Городским советом, — театрально продекламировал граф Тепловодищев. — Раз тут умудрялись дослужиться до генеральских погон такие ничтожества!

Воронья стая Второй Охраны встретила этот выпад, присвистнув. Пара каких-то гнилых душонок осмелилась даже на аплодисменты.

А камертон ведь предупреждал.

— До чего же неровно вы дышите к нашим погонам, — процедил Твирин. — Потому что можете их срывать? Потому что в Патриарших палатах кто-то когда-то — задолго до вас — принимал наш устав? Что за нелепый ход мысли. — Запястье графа Тепловодищева он наконец выпустил. — Вы попрекали постового неразумением иерархии, но если у кого и есть с ней трудности, так это у вас. Давайте мы вас от них избавим, — освободившейся рукой Твирин ухватился за погон на собственной, полученной в обход устава шинели. — Охрана Петерберга более ни в коей мере не подчиняется Четвёртому Патриархату. Так понятней? — швырнул он бессмысленный труп погона графу Тепловодищеву в лицо.

Хорошо было хотя бы то, что воронья стая притихла. Хотят быть и сами Охраной Петерберга? Пусть мотают на ус.

Сквозь обрушившееся на Твирина молчание зрительного зала пробился вдруг хрип скоб, расстающихся с плотной шерстью. И ещё один. И ещё.

Ещё, ещё.

Только тогда он и позволил себе не натягиваться дальше струной, повинуясь камертону: нота найдена. Принята, понята, и оркестр её подхватил.

Потому что никакой это, конечно, не зрительный зал, если в нём готовы срывать погоны.

— О идиллия! — закатил глаза граф Тепловодищев. — Прошу простить меня, господа, за некоторую стилистическую неуместность моего замечания… Но я всего лишь спешу вам напомнить, что вас ожидают трудности, если я не получу официальных извинений. Трудности стратегического характера. Это я о том, что не видать вам с такими замашками достаточного количества подписей членов Четвёртого Патриархата под прошениями Революционного Комитета. Запамятовали уже? Налоги, поправки, диалог со Столицей, чиновничьи кресла по всей земле росской для лиц, отслуживших в Охране Петерберга… Как обидно будет лишиться столь блистательной перспективы из-за недоразумения с одним бестолковым постовым!

Твирин медленно, до самого дна лёгких выдохнул, будто бы курил сейчас папиросу.

Раз нота найдена, сфальшивить не получится. Как бы ни просил о том здравый смысл, туманный политический расчёт и всё остальное, что обыкновенно и мешает людям без камертона слышать момент.

— Сколько раз за сегодня вы уже оскорбили солдата Охраны Петерберга и — прямо или косвенно — саму Охрану Петерберга? Вы сознаёте, что не оставили нам выбора? Диалог и количество подписей того не стоят.

— Ах, так вы ещё и смеете утверждать, будто оскорблены больше моего? И что, сами собираетесь требовать сатисфакции? Бросьте, это смешно.

— Отнюдь. Тот факт, что вам — смешно, развеивает все сомнения относительно полагающейся вам меры наказания.

Граф Тепловодищев фыркнул и поискал было очередную театральную позу, но стоило Твирину наклониться к ружью — тому самому, что полетело в снег вслед за погоном постового, — как вся капризная его наигранность пошла трещинами, съёжилась вмиг горящей бумагой.

— Вы не станете этого делать, — неожиданно сипло пролепетал он. — Чепуха, какая чепуха! Конечно, не станете — члены Четвёртого Патриархата нужны Революционному Комитету, у нас переговоры, мы почти пришли к согласию по ключевым пунктам, мы только вчера отправили молодому Ройшу наши принципиальные уточнения к его законопроекту, у нас назначена встреча…

— Да, я слышал об этом, — бросил Твирин, отряхивая ружьё.

Хэр Ройш, законопроект, переговоры, дальнейшая роль Петерберга во внешней и внутренней политике Росской Конфедерации — всё это правда, но правда рассудка, а не чутья. Не будет у Петерберга никаких ролей, если благодушно извинить сейчас плевок в лицо петербержской армии. Самим солдатам ещё можно попытаться что-то объяснить, но уж вороньё Второй Охраны непременно разнесёт по городу сплетню, как новая власть платит честью своих подчинённых за дипломатические выгоды.

— Перестаньте ломать комедию, господин Твирин, а то я уже начинаю вас страшиться! Давайте же пройдём в какое-нибудь более располагающее к беседам место и всерьёз обсудим сей досадный инцидент, я уверен, мы могли бы…

— Могли бы. Но не станем. Сорвав погон с солдата Охраны Петерберга, вы переступили черту, за которой беседам места нет.

— Нет, постойте… Подождите, одумайтесь… Не намереваетесь же вы в самом деле…

Но — под оглушительный звон камертона — Твирин протянул постовому ружьё.

Глава 59. Быть может, пора остановиться

— Как едко высказался насчёт всех подобных случаев совокупный народный ум, слышит звон, да не знает, каков наносимый урон, — вольно обошёлся с народным умом граф и припал улыбкой к мундштуку.

Веня потянулся и, поразмыслив, всё-таки забрался на софу с ногами. Ранним утром простительно.

— И что же сделал с ним хэр Ройш?

— О, хэр Ройш, душа моя, вздёрнул на него брови, — граф нескрываемо веселился. — Столь курьёзного изумления на его лице мне ранее наблюдать не доводилось.

— Для нашего знатока светских сплетен оказалось неожиданностью неистовство графа Ипчикова в стремлении выдать замуж свою Вишеньку? Что же он так оплошал!

— Стремление воистину легендарное, но не теперь же.

— Как раз наоборот, именно теперь, — с притворной серьёзностью воздел перст Веня. — Граф Ипчиков, как настоящий патриот, готов навязать революции всё лучшее, чем он владеет! Правда, по моему скромному мнению, патриотизм и революционность его бесспорно яростны, но пока что драматически невинны. Пора бы ознакомиться с идеологической доктриной и отбросить наконец предрассудки. Вы, хэр Ройш — куда это годится? Хочет состоять в родстве с революцией, пусть предлагает Вишеньку Гныщевичу!

Граф негромко рассмеялся, и в том было столько беспечности, что Веня почуял, как с концами теряет чувство реальности. Ведь «не теперь же»: теперь революция, переворот, захват власти леший знает кем в портовом, торговом, близком к Европам Петерберге — не время для расслабленной болтовни ни о чём за чашкой чая! Настоящего, индокитайского, шелковистого. Но с приездом столичных делегатов жизнь упрямо свернула в уютную колею самого оптимистического и безмятежного ожидания. О нет, занятий у Революционного комитета было предостаточно, однако занятия эти будто излечились от лихорадки первых недель самостоятельного Петерберга, когда любая трудность была в новинку и потому требовала невероятных душевных, умственных и физических вложений. Это называется «всё шло своим чередом», и оный черёд допускал расслабленную болтовню и шелковистый чай.

Которое уж утро Веня сам спускался в малую гостиную, чтобы застать графа за нацеленным на пробуждение чтением и отвлечь той самой болтовнёй. В конце концов, не желай граф отвлечений, велел бы подавать ему чай в кабинет, а то и в спальню.

Привычная тишь Усадеб по утрам наполнялась покалывающим сонным теплом, нарочито простая индокитайская керамика шершаво укладывалась в ладони, бережный свет одной только лампы для чтения не соревновался с неспешной зимней зарёй — одним словом, благолепие.