машину ставят несколько поодаль, натягивают на голову вязаный шлем и угрожают кассиру таким вот образом, а затем делают вот так и вот так, — все это полезно знать на случай, если вдруг окажешься без денег и не сумеешь найти иного способа их раздобыть. Такого рода мысли мелькают в голове у лавочника, пока он смотрит передачу последних известий, он уже дошел до предела и близок к отчаянию, ему необходимо достать денег, а как это сделать, он не знает. Он попробовал переговорить с банком и получил категорический отказ, они больше ничем не могут ему помочь, так что теперь он должен рассчитывать лишь на самого себя. Но, похоже, взять в банке деньги не так уж и трудно, он только что видел по телевизору, как просто можно это устроить, и если получается у других, то, надо полагать, и он справится.
Само собой разумеется, лавочник не думает об этом всерьез, он человек, строго блюдущий законы, и ни на что такое не способен, но все же он не может удержаться, чтобы не поиграть с этой мыслью. Нет, в самом деле, терять ему нечего, зато если операция пройдет успешно, то конец всем его затруднениям. Эта несерьезная идея все более завладевает им, пока он сидит без дела в лавке, не зная, чем себя занять. Большую часть дня ничто не мешает ему предаваться раздумьям, если не считать пленки с «Когда тебя я встретил» и «О тебе мечтаю я», и он все время возвращается к планам ограбления банка. Но ведь такие мысли сами по себе в некотором роде преступны, лавочник начинает страшиться собственных мыслей, как бы он не выдумал чего-нибудь на свою голову, и, чтобы отвлечься, он звонит Ельбергу, но, конечно, не посвящает его в свои замыслы. Ельберг разговаривает с ним дружелюбно, предлагает звонить без стеснения, как только у него возникнет нужда в собеседнике, но помочь ему он, естественно, не в силах. Однако же Ельберг — единственный, с кем лавочник может хотя бы беседовать по душам, и он иногда звонит Ельбергу, настолько часто, насколько это кажется ему удобным, а тот ничуть не раздражается, скорее, наоборот, ему, должно быть, лестно, что общение с ним так много значит для лавочника, это ведь доказывает важность взятой им на себя миссии. Однажды лавочник отваживается даже позвонить ему домой, в этот день он поздно спохватился, в редакции Ельберга уже нет, но лавочник находит номер его домашнего телефона и звонит. Ему крайне необходимо поговорить, он боится оставаться наедине со своими навязчивыми мыслями; но это с его стороны опрометчивый шаг: дома Ельберг разговаривает совсем иначе, чем на работе, всегдашней любезности нет и в помине. Могенсен должен понять: он, Ельберг, тоже человек и имеет право на личную жизнь, есть же специально отведенное время и надо его придерживаться. У лавочника такое ощущение, словно его окатили с головы до пят холодной водой, он уже успел сжиться с мыслью, что Ельберг — его друг и искренне интересуется его делами, а теперь он узнает, что это только в рабочее время. Удар настолько тяжел, что он вообще не решается больше звонить Ельбергу и чувствует себя еще более одиноким, чем прежде, ведь он потерял единственного человека, который его понимал.
И навязчивые мысли одолевают лавочника с новой силой. Положение его так безнадежно, что он действительно не видит другого выхода, кроме ограбления банка, и в порыве отчаяния он решает привести в исполнение свой план. Он идет в магазин игрушек и выбирает себе револьвер, причем особый упор делает на то, чтобы он был похож на настоящий.
— Это для моего племянника, — объясняет он, — а ему главное, чтобы был похож.
Продавец выкладывает несколько револьверов, и лавочник выбирает один, который, по его мнению, выглядит совсем как взаправдашний.
— Вот этот, по-моему, похож, — говорит он, — это я для внука, а ему подавай, чтобы был похож. Знаете, какие они, эти дети.
О да, продавец отлично знает, какие они, он каждый день имеет дело с детьми, они могут проторчать в магазине целый час, пока выберут какую-нибудь пустяковину за четыре кроны. Он терпеть не может детей, и, если бы не то досадное обстоятельство, что он кормится благодаря детям, он бы их на порог не пускал. Он заворачивает шикарный револьвер в бумагу с изображениями кукол, игрушечных электропоездов и машин и выражает надежду, что внук лавочника останется доволен.
— Племянник, — поправляет его лавочник, — это для моего племянника.
— Вот как, а мне послышалось, вы сказали, для внука. В таком случае, надеюсь, ваш племянник останется доволен, а если нет, можете зайти поменять.
Надо бы, конечно, заодно пойти купить вязаный шлем, но у лавочника духу не хватает, ему представляется, что шлемами пользуются в основном банковские грабители, и он боится, что заранее себя выдаст, если зайдет и купит себе такой головной убор. Вместо этого он уворовывает у жены нейлоновый чулок, который можно натягивать на голову, а она очень скоро замечает пропажу и не может понять, куда задевался один чулок, дома несколько дней подряд только и разговоров, что об этом потерявшемся чулке, так что у лавочника нервы не выдерживают.
— Ну пропал и пропал, подумаешь, трагедия, — досадливо бурчит он.
— Чулки тоже денег стоят, — возражает ему жена, — а мы, кажется, хотели экономить.
И лавочник мрачно умолкает: воистину нелегко заниматься ограблением банков, когда наталкиваешься на полнейшее непонимание со стороны жены, трясущейся над каждым паршивым чулком.
Ежедневно, возвращаясь домой из магазина, лавочник рыщет по улицам в поисках банка, наилучшим образом приспособленного для предстоящей операции. Какой попало банк и искать нечего, на каждом более или менее крупном перекрестке их обычно штуки по четыре, трудность в том, чтобы решить, на каком из них остановить свой выбор. Лавочник исследует месторасположение, внутреннее устройство и возможности бегства, а на следующий день сидит у себя в лавке, набрасывает планы и делает расчеты. Кроме того, в наиболее тихие часы он репетирует свою роль: натягивает на голову нейлоновый чулок, подходит к письменному столу, который должен изображать кассу, и говорит резким голосом: «Давайте сюда все деньги, быстро. Не вздумайте сопротивляться, буду стрелять». Вроде бы ничего сложного, но лавочнику никак не удается сказать это естественным тоном. В молодости, когда он еще работал продавцом, он выступал в любительском театре, но артистических способностей у него не оказалось, реплики всегда звучали фальшиво, и его использовали лишь на самых незначительных ролях, где надо было произнести коротенькую фразу либо, к примеру, выйти и