Эти пещеры, озаренные бледным зеленоватым светом (как мы помним, зеленый — цвет возрождения, но и цвет смерти), так сильно влекут путешественников, по-видимому, потому, что через них можно проникнуть внутрь Земли. Безобразов вообще «чувствует особый вкус ко всему находящемуся под землей, и мечтал бы жить в комнате, находящейся на сто верст в глубину»[345] (Аполлон Безобразов, 142).
Итак, еще раз зададим вопрос: почему все-таки Южный полюс? Проще всего ответить, что По был в курсе подготовки так называемой Великой американской экспедиции на Южный полюс под командованием Чарльза Уилкса: экспедиция отправилась в путь в 1838 году, а повесть По была опубликована в июле того же года. Поплавский же, исходя из этой версии, просто воспользовался сюжетом По. Однако не стоит забывать, что русский писатель наметил собственный маршрут к полюсу, не такой, как у его американского предшественника. К тому же в интертекстуальное поле первого варианта финала «Аполлона Безобразова» входят еще два текста По — «Низвержение в Мальстрем» и «Рукопись, найденная в бутылке». Все это говорит о том, что Поплавского привлекли в первую очередь не перипетии самого путешествия и не исторический контекст, а сама идея Южного полюса[346], вполне определенно выраженная в повести По.
Действительно, если согласиться с тем, что путешествие Пима, нарратора «Рукописи, найденной в бутылке» и Васеньки с компанией надо рассматривать как инициатическое, выбор Южного полюса предстает еще более семантически нагруженным, нежели выбор Северного. Во-первых, путь на юг чреват еще бьлылими испытаниями, чем путь на север, главное из которых — испытание жарой, которой в алхимическом процессе соответствует этап calcinatio, прокаливания. Через это испытание проходит и Пим, и пассажиры «Инфлексибля». Особое значение в данном контексте придается пересечению Красного моря, о чем говорилось выше. Некоторые авторы устанавливают такую последовательность операций, согласно которой calcinatio предшествует solutio[347]; к слову, в «Аполлоне Безобразове» сначала приходит страшная жара, а уж затем разражается буря. Понятно, что если бы путешественники двигались на север, им бы не удалось подвергнуться прокаливанию. Во-вторых, сакральная география юга позволяет примирить две противоположности — жару и холод: парадоксальным образом, чем дальше двигаешься к югу, тем холоднее становится, но затем неожиданно вновь возвращается тепло. Правда, похожая температурная динамика приписывалась и северным широтам; как отмечает Е. Головин, «согласно магическому воззрению, за крайним арктическим барьером лежат неведомые страны, где жизненные процессы развиваются гораздо энергичней, нежели в нашей земной глуши»[348]. Согласно Е. Блаватской, «даже в наше время наука подозревает, что за полярными морями, в самом круге Арктического Полюса существует море, которое никогда не замерзает, и вечнозеленый Материк»[349]. И все-таки южное направление в этом смысле более показательно, ведь только при движении с севера на юг холод переходит в жару, затем жара переходит в холод и, наконец (поверим По), холод вновь сменяется жарой.
Отмечу, что князь Михайла Щербатов, автор утопического романа «Путешествие в землю Офирскую г-на С… швецкаго дворянина» (1784; опубликован в 1896 г.), также полагал, что за поясом льдов лежит земля со вполне умеренным климатом. Координаты Офирской земли, жители которой говорят на санскрите, примерно соответствуют координатам Антарктиды, открытой спустя десятилетия после создания романа[350].
Интересно, что Терезе снится сон, в котором она переходит из горячей среды в холодную. В этом сне каббалистические мотивы выражены языком, поразительно напоминающим язык Сартра эпохи «Тошноты»[351]: Терезе снится, что сквозь страшный дождь (мотив потопа) ее ведет ангел по горной дороге (символизирующей путь инициации), они выходят на возвышенность, озаренную темно-желтой луной, дождь прекращается, и, в страшной тишине, Тереза видит отвратительное дерево, чьи ветви похожи на извивающихся змей или на руки человека, протянутые к небу:
Прямо перед нею стояло не очень большое дерево и — о, отвращение, — несмотря на полное отсутствие ветра, казалось, ураганом склоненное по направлению к луне, но что было еще ужаснее, оно, как увязающий в песке человек с вытянутыми к небу руками или как невиданное сборище змей, маленьких, оплетших более большие, все в непрестанном движении, как бы корчилось на месте и не могло сойти с него.
И так бесшумно, беззвучно под тусклыми лучами извивалось оно и тряслось, склонялось и вновь выпрямлялось на месте, и от напряжения кровь выступала на его ветвях. И голос сказал:
— Горе! Горе! вот что стало с деревом жизни.
Щемящая жалость, смешанная с отвращением, сотрясали Терезу, в то время как дерево, как волосы, стоящие на голове умирающего, вдруг все повернулось к ней, отчаянно вытягиваясь в ее сторону, как будто звало и манило ее отчаянными жалкими жестами и корчами, и вновь кровь текла по нему и, казалось, кипела, ибо дерево сгорало от жажды и молило Терезу приблизиться (Аполлон Безобразов, 158).
Это дерево напоминает о самоубийцах и мотах, превращенных в деревья и помещенных Данте во второй пояс седьмого круга Ада:
И как с конца палимое бревноОт тока ветра и его накалаВ другом конце трещит и слез полноТак раненое древо источалоСлова и кровь; я в ужасе затих.И наземь ветвь из рук моих упала[352].
И Тереза решается приблизиться к этому дереву жизни, ставшему деревом смерти; дерево обвивается вокруг нее и начинает засасывать, растворять ее в себе:
Теперь, казалось, она была проглочена и сдавлена, со всех сторон облеплена жирными поверхностями, мерно всасывалась, медленно опускалась, проваливалась куда-то все ниже и ниже (Аполлон Безобразов, 158).
Я уверен, что образ дерева-антропофага был заимствован Поплавским в романе-коллаже художника-сюрреалиста Макса Эрнста «Сон маленькой девочки, которая захотела стать кармелиткой» («Rêve d'une petite fille qui voulut entrer au Carmel»), опубликованном в 1930 году[353]. Один из коллажей изображает героиню, выходящую из дерева, в ветви (похожие скорее на гигантские листья) которого вплетены корчащиеся человеческие фигуры. Подпись под коллажем гласит: «Марселин-Мари, выходящая из дерева-антропофага: „Все мои колибри имеют алиби, и сотня глубоких достоинств покрывает мое тело“»[354].
Затем оказывается, что это уже не дерево, а желудок, желудок Адама, в котором медленно переваривается все человечество:
Все было слабо озарено тусклым, как будто газовым свечением и разделено перепонками, углублениями, наподобие системы каналов с многочисленными поворотами. И вдруг Тереза поняла, что то, что она сперва принимала за сдавленные и размытые тряпки или слои, было наполовину переваренными человеческими существами. «Это желудок Адама», — пронеслось в ее голове. Раздавленные, смятые и разъеденные, но явственно еще живые и даже одетые люди текли равномерно, один соединенный с другим, как смытый водой рисунок, скошенный и слезающий, или фотографическое изображение, не в фокусе снятое. У одного лицо было совершенно набоку, у другого одна нога была будто нормальна, но зато другая была чудовищно вытянута и, как длинная черная макаронина, длилась еще и за поворотом пути. И все это смешанное, спутанное: и лица, и платья, какие-то даже мундиры и неправдоподобные короткие пальто, — ползло, равномерно движимое неторопливыми глотательными пульсациями слизистых стенок (Аполлон Безобразов, 158).
Тереза, которая постепенно превращается в недифференцированную, аморфную массу, похожую на плазму, переваривается Адамом Кадмоном, Предвечным человеком, мистическим антропосом, части тела которого соответствовали, согласно каббалистам, системе сфирот. Как показывает Г. Шолем, «сравнение сфирот с человеком встречается в Зогаре столь же часто, как и сравнение их с деревом»[355].
Наконец, она чувствует, что происходит смена среды:
Теперь она была уже не в горячей массе, а в какой-то иной — холодной, не то летящей, не то скользящей среде, как бы проваливаясь куда-то извне внутрь с тоскливым «чувством подымной машины».
Медленно Тереза достигла дна, ужасный, нездешний холод охватывал ее, что-то абсолютно черное, немое и ледяное, не допускающее ни малейшего движения, не пропускающее ни звука, ни света, и страшное, невыразимое, нездешнее одиночество наполнило ее всю (Аполлон Безобразов, 159).
«Изжеванная, унесенная, вываренная», она теперь «вкована в лед», подобно грешникам в девятом круге Дантова ада: «Так, вмерзши до таил ища стыда / И аисту под звук стуча зубами, / Синели души грешных изо льда»[356]. Ледяное озеро Коцит (греч.: плач) Данте локализует в центре Земли, и образуется оно из потока слез Критского Старца, эмблематически представляющего человечество: этот поток вначале называется Ахерон, затем образует болото Стикса, еще ниже становится рекой кипящей крови Флегетоном, потом пересекает лес самоубийц и пустыню, в которой идет огненный дождь, наконец, превращается в водопад и, свергаясь вниз, оледеневает[357]. Характерна динамика изменения температуры, которую мы уже наблюдали у По и Поплавского: от горячего к холодному. Люцифер помещается Данте в самый центр Джудекки, четвертого пояса девятого круга, где он возвышается по грудь изо льда.