Неподвижно сидя на палубе, — говорит Васенька, — мы с Терезой обдумывали случившееся. Я своими тяжелыми пьяными мыслями, то откидывая голову, то пряча ее на жалостливой ее груди. А она, низко склонясь надо мной, высокими своими и пронзающими сердце неземными предчувствиями[306] (Неизданное, 372–373).
Любопытно, что данная глава называется «Omne animal triste est», то есть «всякое животное грустно»; опущен существенный фрагмент приписываемой Аристотелю фразы, которая должна звучать так: «Post coitum omne animal triste est», то есть «после совокупления всякое животное грустно»[307]. Действительно, брак, заключенный между Васенькой и Терезой, не только лишен сексуальной составляющей, но и вообще является пародией на мистический союз царя и царицы. Более того, больше в первом варианте финала Тереза не упоминается, а Васенька, вынырнув из «пьяного моря сонного своего хаоса», как будто забывает о том, что вступил в брак: вместо того чтобы воспрянуть к новой жизни и увидеть восход солнца[308], он вновь погружается в темноту, в nigredo:
Когда я вынырнул наконец из пьяного моря сонного своего хаоса, — свидетельствует он, — снова была ночь, хотя инстинктивно я чувствовал, что спал очень долго. С невыносимою головною болью, я, согнувшись, вышел на палубу, и странная темнота на корабле поразила меня. Мне казалось, что я остался на нем один, что какая-то последняя ночь настала (Неизданное, 373).
Перед ним в «апокалипсическом мраке» открывается фантастическое, инфернальное зрелище: морская глубина озаряется ярким зеленым светом «подводных молний», на небе также полыхают огромные молнии, в топках крейсера воет пламя, и вдруг загораются огни Святого Эльма[309]:
Страшное и странное зрелище являлось нам: на верхушках мачт, на концах рей, из оконечности форштевня и, вообще, решительно со всех остроконечных предметов, даже с низкого флагштока на корме, без малейшего шума, дивно-спокойное, бледно-фиолетовое пламя изливалось в пространство (Неизданное, 373).
Очевидно, что символика цвета играет в данном описании не последнюю роль; так, зеленый свет актуализирует характерное для оккультных наук двойственное толкование семантики зеленого: с одной стороны, зеленый цвет является сакральным и символизирует возрождение, с другой — трактуется как цвет смерти[310]. Как отмечает Ю. Стефанов, «„зеленый лев“ замыкает шествие аллегорических фигур „Вечного деяния“. Но самый — по большому счету — первый этап этого процесса, именуемый Putrefactio, то есть „гниение“, также знаменуется грязноватыми оттенками зелени».[311] Поскольку у Поплавского зеленый свет горит в темной морской пучине, можно предположить, что речь скорее должна идти о втором, макабрическом значении этого цвета.
Что касается эпитета «фиолетовый»[312], то он используется в главе пять раз для характеристики огней святого Эльма. (Кстати, когда «Инфлексибль» еще только покидал порт Константинополя, стоящие на корме Васенька и Тереза наблюдали, как берег исчезает в фиолетовом тумане.) В принципе огни святого Эльма воспринимались моряками как добрый знак; у Поплавского же, напротив, они предвещают катастрофу: «Страшное предгрозовое предчувствие давило меня» (Неизданное, 374), — говорит Васенька. В любом случае считалось опасным подходить к огням и трогать их; если же свечение появлялось вокруг чьей-то головы, это воспринималось как очень дурной знак, указывающий на скорую смерть человека. Впрочем, Поплавский делает исключение из этого правила для одного из героев своего романа — нетрудно догадаться, что это Безобразов:
Кто-то поднялся на борт и, держась за канат, шел над черною водою по железной трубе бушприта, которая исключительно, впрочем, с декоративной целью, ибо мы не несли парусов, украшала наш высокий, вырезанный, как у яхты, нос. Наконец, не могучи далее держаться в равновесии, идущий сел на форштевень и, передвигаясь ползком, коснулся наконец фиолетового пламени. Все застыли, ожидая чего-то, но Аполлон Безобразов не подавал никаких признаков боли или ожога. Он свесил ноги в пустоту и поднял руку, и вдруг из руки его, из головы, из оконечностей ног появилось и полилось то же холодное фиолетовое сияние (Неизданное, 373–374).
Поплавский еще раз использует мотив огней святого Эльма в стихотворении «Рукопись, найденная в бутылке» («Флаги»), где они также возвещают приход бури:
Мыс Доброй Надежды. Мы с доброй надеждой тебя покидали,Но море чернело, и красный закат холодовСтоял над кормою, где пассажиры рыдали,И призрак Титаника нас провожал среди льдов.
В сумраке ахнул протяжный обеденный гонг.В зале оркестр запел о любви невозвратной.Вспыхнул на мачте блуждающий Эльмов огонь.Перекрестились матросы внизу троекратно
(
Сочинения, 60).
В стихотворении, правда, корабль уже находится на широте мыса Доброй Надежды, в то время как пассажирам «Инфлексибля» только предстоит спуститься с экватора на юг в направлении «таинственных южных морей» (Сочинения, 60). Очевидным образом название стихотворения отсылает к одноименному рассказу Эдгара По, который, однако, является не единственным источником образности как стихотворения, так и 26 и 28 глав первого варианта финала «Аполлона Безобразова». Выше уже упоминались эти источники — «Низвержение в Мальстрем» и «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» По и «Пьяный корабль» Рембо. Рассмотрим их подробнее.
Нетрудно заметить, что Поплавский в своем описании бури следует модели, часто использовавшейся По в текстах с морской тематикой: незадолго перед штормом настает мертвый штиль, повисает предгрозовая страшная тишина и корабль погружается в абсолютный мрак. Так, в «Низвержении в Мальстрем» читаем:
Между тем налетевший на нас спереди ветер утих, наступил мертвый штиль, и нас только мотало во все стороны течением. Но это продолжалось так недолго, что мы даже не успели подумать, что бы это значило. Не прошло и минуты, как на нас налетел шторм, еще минута — небо заволокло, море вспенилось, и внезапно наступил такой мрак, что мы перестали видеть друг друга[313].
Похожая ситуация описывается в рассказе «Рукопись, найденная в бутылке»: «С наступлением ночи замерло малейшее дуновение ветра, и невозможно было представить себе более полный штиль»[314].
Рассказчик находится во власти нехороших предчувствий, которые больше никто не разделяет: «Я спустился вниз, отнюдь не освободясь от серьезного предчувствия беды»[315]; «… мне, сам не знаю почему, стало как-то не по себе»[316].
Сравним у Поплавского: «Страшное предгрозовое предчувствие давило меня. <…> Измученный и преисполненный отвращения к чему-то, я вернулся в свою каюту» (Неизданное, 374).
Шторм налетает неожиданно, причиняя неисчислимые материальные и человеческие убытки:
Тревога мешала мне спать, и около полуночи я снова вышел на палубу. Когда я занес ногу на последнюю ступень трапа, меня заставил насторожиться громкий гул, словно вызванный быстрым вращением мельничного колеса, и, не успев понять, в чем дело, я почувствовал, как сотрясается весь корабль. В следующий миг разбушевавшаяся стихия швырнула корабль на бок и, промчавшись над нами, смыла с палубы все от носа до кормы[317];
Бессмысленно и пытаться описать этот ураган. Ни один из самых старых норвежских моряков не видал ничего подобного. Мы успели убрать паруса прежде, чем на нас налетел шквал, но при первом же порыве ветра обе наши мачты рухнули за борт, будто их спилили, и грот-мачта увлекла за собой моего младшего брата, который привязал себя к ней из предосторожности[318];
…как только мы лишились фок-мачты и фока, который удерживал бриг в относительной устойчивости, волны, не перекатываясь, начали разбиваться прямо на корабле, и через пять минут они гуляли по всей палубе от носа до кормы, сорвав и баркас, и правый фальшборт, и даже разбив вдребезги брашпиль. Более критическое положение трудно было себе представить[319].
И у Поплавского:
И внезапно, без всякого перехода, страшный невиданный шквал буквально положил на бок «Инфлексибль», так что оконечности его рей погрузились в пену. Никогда, ни до, ни после, не видел я и не читал о ветре такой силы. Казалось, тысячи невидимых паровозов неслись на нас, давя и разрезая своими исполинскими колесами. Но старый вояка, простреленный уже французскими и английскими снарядами, все же нашел в себе силы выпрямиться и вынырнуть из буруна, хотя разом лишился обеих своих, слегка скошенных, мачт, труб и рулевых надстроек. Восемь человек, в том числе и младший помощник капитана, были снесены в море, и в этом аду нечего было и думать о розысках, ибо мгновенно лишились мы также и всех спасательных лодок, за исключением одной, находящейся под прикрытием (Неизданное, 374).