Джесси была уверена в этом. Ее посетитель пользовался ею раньше, но не для того, чтобы валить сгоревшие деревья. Он распиливал людей, и собака убежала потому, что почуяла приближающегося маньяка, который пробирался к озеру, неся пилу в руке, обтянутой перчаткой…
«Прекрати! — зло выкрикнула Хозяюшка. — Прекрати это безумие сейчас же и возьми себя в руки».
Но Джесси поняла, что не может прекратить, потому что это не сон и потому что она была абсолютно уверена, что фигура, стоявшая в углу, такая же безмолвная, как Франкенштейн перед взрывом, была реальностью. Но даже если это было и так, то фигура не провела весь день, превращая людей в отбивные с помощью своей циркулярной пилы. Конечно же, нет — это было не что иное, как вариация простой, отвратительной сказочки-страшилки, которая выглядит смешной, когда сидишь возле костра с остальными девочками, поджаривая грибы, и настолько ужасной потом, когда лежишь и дрожишь от страха в своем спальном мешке, веря, что каждый хлопающий звук свидетельствует о приближении водяного.
Существо, стоявшее в углу, не было водяным, но оно также не было и маньяком, убивающим с помощью циркулярной пилы. Там что-то было на полу (по крайней мере, Джесси была вполне уверена в этом), и Джесси предполагала, что это может быть циркулярная пила, но также может быть и чемодан… пакет… чемоданчик коммивояжера с экземплярами продаваемых им вещей…
Или мое воображение.
Да. Хотя Джесси и смотрела прямо на него, что бы это там ни было, она знала, что не может исключить возможность воображения. Неким странным образом это только усиливало мысль, что само создание было реальностью, и становилось все труднее и труднее подавлять ощущение враждебности, исходящее из сплетения черных теней пыли в лунном свете, как и продолжительное, тихое рычание.
«Оно ненавидит меня, — подумала Джесси. — Чем бы это ни было, оно ненавидит меня. Должно. Почему же еще оно просто стоит, а не помогает мне?»
Джесси снова взглянула в это полувидимое лицо, в глаза, сверкающие такой очевидной алчностью в круглых, черных глазницах, и начала плакать.
— Пожалуйста, ответьте, есть здесь кто-нибудь? — Голос ее дрожал от наполнявших глаза слез. — Если есть, то не будете ли вы так любезны помочь мне? Вы видите эти наручники? Ключи от них как раз позади вас, вверху на шифоньере…
Ничего. Ни единого движения. Никакого ответа. Оно просто стояло здесь — если, конечно, оно вообще было, — и смотрело на нее из-под смертельной маски теней.
— Если вы хотите, чтобы я никому не говорила, что видела вас, я не скажу, — снова попыталась заговорить Джесси. Ее голос дрожал, скользил, взмывал вверх и снова падал. — Честное слово, не расскажу! Я буду настолько… настолько благодарна…
Это нечто смотрело на нее.
Только смотрело, и ничего больше.
Джесси чувствовала, как слезы катились по ее щекам.
— Вы знаете, что испугали меня, — произнесла Джесси. — Не хотите ли сказать хоть что-то? Если вы действительно здесь, то, пожалуйста, поговорите со мной!
Джесси забилась в продолжительной истерике. Рыдая, она умоляла пугающую фигуру, безучастно стоявшую в углу спальни; она оставалась в сознании, но иногда в нем наступали провалы, припасенные для тех, чей ужас стал настолько сильным, что становился похожим на экстаз. Джесси слышала, как просила фигуру хриплым, рыдающим голосом (пожалуйста, пожалуйста, о пожалуйста) освободить ее от наручников, а потом падала в черную пустоту. Джесси знала, что ее губы продолжали шевелиться, потому что она могла чувствовать это. Она также могла слышать звуки, вырывающиеся изо рта, но, пока она пребывала в этих провалах, звуки составлялись не в слова, а всего лишь в бессвязные потоки звуков. Она также могла слышать завывание ветра и лай собаки, сознавая, но не зная, слыша, но не понимая, теряя и растворяя все в паническом ужасе перед этой почти не видимой бесформенной фигурой ужасного посетителя, непрошеного гостя. Она не могла прервать созерцание его плоской, бесформенной головы, его белых щек, его сутулых плеч… но чаще всего ее взгляд обращался к его рукам: этим свисающим рукам с длинными пальцами, которые заканчивались намного ниже, чем положено было любым нормальным рукам. Неизвестно, сколько времени провела она в пустых провалах сознания («двенадцать, двенадцать, двенадцать», — докладывали часы; отсюда нечего ждать помощи), а потом немного пришла в себя, попробовала упорядочить мысли вместо бесконечного чередования бессвязных образов, услышала, что ее губы произносят слова, а не просто издают бессмысленные звуки. Но она намного продвинулась вперед, пока пребывала в зияющей пустоте; теперь ее слова не имели ничего общего с наручниками или ключами на шифоньере. Вместо этого Джесси услышала тоненький, визгливый шепот женщины, уставшей вымаливать ответ… любой ответ.
— Кто ты? — всхлипывала она. — Человек? Дьявол? Ради Бога, кто ты?
Завывал ветер.
Хлопала дверь.
Лицо фигуры перед ней, казалось, изменялось… казалось, что оно расплывается в ухмылке. Было что-то ужасно знакомое в этой ухмылке, и Джесси почувствовала, что сердцевина ее здравомыслия, которое отражало эти нападения с завидным упорством до данного момента, начала расшатываться.
— Папа, — прошептала она. — Папа, это ты?
«Не будь такой глупой! — крикнула Хозяюшка, но Джесси теперь чувствовала, что даже этот всегда ровный голос близок к истерике. — Не дурачься, Джесси! Твой отец умер еще в 1980 году!»
Вместо того, чтобы помочь, это только ухудшило ситуацию. Намного ухудшило. Том Махо был погребен в семейном склепе в Фалмауте, а это было не далее чем в ста милях отсюда. Пылающий, объятый страхом ум Джесси настаивал, что эта сгорбленная фигура в истлевшей одежде и башмаках, покрытых серо-зеленой плесенью, пробиралась по полям, залитым лунным сиянием, спешила, продираясь сквозь лесную чащу, кралась между строениями пригородных коттеджей; она видела игру его истлевших мускулов, когда он приближался к ней, опуская руки, пока они не коснулись колен. Это был ее отец. Это был тот человек, который сажал ее на плечи, когда ей было три года, который успокаивал ее, когда в цирке клоун испугал ее до слез, который рассказывал сказки перед сном, пока ей не исполнилось восемь лет — она уже достаточно взрослая, сказал тогда он, чтобы самой читать их. Ее отец, который самолично закоптил стеклышки в день солнечного затмения и держал ее в своих объятиях, пока не подошло время полного затмения, ее отец, сказавший: «Ни о чем не беспокойся… не беспокойся и не оглядывайся». Но тогда она подумала, что, возможно, он был обеспокоен, потому что голос его дрожал и вовсе не был похож на его обычный голос.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});