Стол и вправду накрыли.
На террасе.
И снова скатерть парадная с серебряным шитьем, костяной фарфор, который гляделся на редкость гармонично, легкий завтрак…
– Решил, что не откажешься, – Аполлон Евстахиевич придержал стул, помогая Анне присесть. – Муженек-то твой вроде и взрослый, а о такой малости, как еда, думать не привычен. Ему бы о чем великом, судьбоносном. Ничего, еще с полсотни лет проживет и поймет, что нет ничего более великого и судьбоносного, нежели правильный завтрак. Пусть и поздний. А ты кушай, милая, кушая, вон, вся повыцвела… заругают меня.
– За что?
– Выходит, что есть за что… за недогляд. И правы будут, как есть недоглядел… своими бедами занят был. А ты чутка постарше моего-то будешь…
Он налил чаю.
И блюдце с бубликами подвинул, и другое, с темно-желтым сливовым вареньем, которое, как Анне помнилось, тихо стояло в кладовой. Прошлогоднее. Тогда на Анну вдохновение снизошло, и она взялась кулинарить. Варила это самое варенье из желтых слив и хеномелеса, добавляя для аромату корицу, каплю имбиря и гречишный мед. Оно и вышло таким вот, вязким, тягучим, что мед.
Сладким.
А и вправду, сладкого вдруг захотелось с немалой силой.
– Проклятье твое, – кивнул сам себе старик. – Оно тело мучило… вот сила телу и надобна, да… чтоб восстановиться. Но я ж не о том. О матушке твоей…
– Вы знаете, кто…
– Догадываюсь.
– И…
– И надобно, чтобы мы с тобой туточки решили, сейчас, что делать станем, потому как хитра она, заразина этакая, с нее станется выскользнуть.
– Не понимаю…
– Тебе и не надо, ты вареньице кушей, ишь какое славное у тебя. Моя супруга покойная тоже сливовое жаловала весьма. А еще какое-то такое делала, с орешками…
– Погодите, – остановила Анна, зачерпнув варенья полную ложку. – От меня вы чего хотите?
– Согласия.
– На что?
– На возвращение твоего проклятья.
– А… его можно вернуть?
– Мы попробуем.
– И что с ней будет?
Старик прищурился. И вправду дед придорожный. Нагрубишь такому, и век будешь меж трех сосен плутать, гадая, где ж та тропка, которая к дому. А то и вовсе оборотит тебя, то ли зайцем пугливым, то ли филином, то ли плакушей.
– Ничего, чего не было бы с тобой. Вернется. И с силою немалой вернется. Но разве ж то не справедливо?
– Я… не знаю.
– Оно изначально было не твоим. Так надобно ли, Аннушка, тебе маяться?
– А… кровь?
– С кровью мы тоже разберемся, тут не твоя забота. Ты только скажи, желаешь ли ты избавиться? Если же надеешься, что само оно ныне сгинет, то зря. Не сгинет, не исчезнет, не…
– Я поняла, – оборвала Анна, отворачиваясь. Она смотрела в стеклянное окно, затянутое листвой, и видела себя, но… будто бы со стороны. Немолодая, некрасивая женщина, которая… что?
Прожила бестолковую жизнь?
Не хочет умирать?
Никто не хочет умирать, но… а ее мать? Она ведь, может статься, и не виновата. Не заслужила проклятье. Испугалась. И решилась на страшное. А теперь… как она жила?
И как будет жить, когда…
И имеет ли Анна, которая с проклятьем, если подумать, вполне себе свыклась, рушить эту чужую жизнь?
– Задумалась? – голос деда был спокоен. – Неужто жалеешь?
– Жалею.
– Ишь ты… все вы, бабы, жалостливые, да только еще вот над чем подумай. Сама уйдешь, да не сама, Глебку за собой потянешь. Теперь-то он в одинку точно не выдюжит.
– Я…
Сердце ухнуло.
И застучало с новой силой.
– А сгинет он, и школы не станет. Алексашка, конечно, попытается, но у моего характерец не тот, он, что ветер, сегодня тут, а завтра там… еще учить худо-бедно сможет, а вот с бумажонками ковыряться – так нет. Да и не позволят ему.
– Кто?
– Корона не позволит, – старик переложил трость по другую сторону кресла. – Род наш… когда-то большую силу получил. А с ней и клятву, которую приносят как только дите говорить учится. Без этой клятвы кто бы нам жить дал, вольными? И он принес.
Его речь – отсрочка.
Малая.
И Анне все одно придется принять решение. И она его приняла, давно уже, только… совесть бы заткнуть, которая нашептывает, что все случившееся – ошибка. Она, Анна, сама ошибка, и не имеет права вот так просто…
Нет, имеет.
Тем, что живет, имеет. Кровью. Болью. Обидой этой, которую не так легко изжить. Она… она заслужила это право решать.
– Я уж немолод. Сижу сиднем, пока могу, уговариваю потерпеть, потому как не готов Алексашка к придворному бытию… жену бы ему, да такую, чтоб крепкого норову, чтоб силенок хватило всем пустобрехом пасти заткнуть. Я еще потерплю, да сколько выдюжу…
– Я согласна, – тянуть дальше не имело смысла. – Слышите, я согласна, чтобы оно вернулось… я…
Слезы потекли сами.
Анна не собиралась плакать. С чего бы? И вправду из жалости к той женщине, которая дала ей, Анне, жизнь? Так ведь, выходит, для того и дала, чтоб на смерть обречь.
– Ишь ты… вот и умница, вот и хорошая. А плакать, так не надобно, слезы, так это лишнее… на вот лучше вареньица покушай и послушай, что мы с тобой сделаем…
Калевой шмыгал разбитым носом, а левый глаз Миклоша набряк багрянцем. При том оба столь старательно не смотрели друг на друга, что Глеб почти поверил, будто сии два обстоятельства никак не связаны.
– Баба, – пояснил Арвис, который сидел не за партой, а на ней, устроившись вполне себе с комфортом. Под тощий зад он подстелил штаны, ботинки аккуратно поставил под лавкой, носки же снимать не стал.
– Какая баба? – Глеб обвел взглядом класс.
Как класс… гостиная и некогда нарядная, вон, темные панели остались, а на них пятна, в которых угадываются силуэты сабель и ножей.
От прежнего великолепия сохранились шторы.
Массивный стол, который перетащили к окну, и ковер. На нем и уместился десяток легких парт, сколоченных еще в том, первом городишке, название которого напрочь вылетело из головы.
– Эта, – Арвис ткнул пальцем в Сашку, и та сгорбилась. – Тот сказал, что баба магом быть не может.
– И не может, – проворчал Миклош.
– Почему? – Глеб махнул, позволяя вскочившей Сашке сесть.
– Потому что баба. А бабы дом смотреть должны.
– Дурак, – сказал Арвис так, будто бы это все объясняло. А над Сашкой заклубилась тьма, готовая оформиться в проклятье.
– Дурак, – тут Глеб согласился.
И тьму, дотянувшись, успокоил. Сашка вскинулась было, но поймав взгляд, притихла.
– Я ему так и сказал, – Калевой потрогал переносицу. Кровь давно уже перестала идти. – Потому что в современном обществе для женщин открывается немало перспектив. Так папа говорит…
Миклош хмыкнул и проворчал:
– Он много чего говорит, но у баб мозгов меньше, чем у мужиков…
Тьма опять заклубилась.
А Глеб закрыл глаза и подумал, что вполне заслужил небольшой отпуск… у моря… хотя бы на пикник отправиться бы, чтобы он и Анна. И море. И берег. Чайки, которые будут наглы и привычно прожорливы. Но главное, никаких детей.
– Сколько у кого мозгов, выяснится в процессе учебы, – сказал он вслух.
Арвис захихикал.
Сашка же под столом скрутила фигу, и Миклош отвернулся, сделав вид, что совершенно не при чем. Но навряд ли спустит подобное оскорбление.
Глеб поднялся.
Прошелся по комнате, и ученики заерзали, чувствуя неладное.
– Мне бы хотелось думать, что я имею дело с людьми, которые, пусть и не являются взрослыми, но все же худо-бедно способны осознавать, что они делают. И чем чреват тот или иной поступок.
А стекло треснуло.
Трещинка начиналась у рамы и расползалась, ветвилась, создавая на мутноватом старом стекле причудливый рисунок.
Стекла все поменять придется.
И решетки поставить. Заговоренные. И замки на двери… хорошая мысль, однако. Расселить всех и запереть. А открывать только на учебу. Жаль, не получится.
– Конечно, ваш возраст таков, что полностью за свои действия вы отвечать не способны.
Дружное ворчание было ответом.