дрожь, время от времени пробегавшая по ее прекрасному телу, выдавала происходившую в глубине его борьбу.
– Флорония!.. – говорила она самой себе, качая головой и сжимая губы в иронической улыбке. – Вот счастливая женщина! Для нее не существует уз религии… Не существует стыда, нет девичьей скромности… Она счастлива!.. она любит и любима!.. А я?.. Я страдаю… люблю… умираю от любви… а тот, кто вдохнул в меня это чувство, даже не знает об этом… Я молчу и плачу… дрожу и страдаю, ничего не говоря!..
При этих словах девушка вскочила с ложа, подошла к шкафу, достала из него маленькое зеркальце из белого металла, представлявшего собой сплав меди и олова, и при слабом блеске ночничка стала разглядывать свое лицо. Она даже испугалась, увидев себя такой раздраженной и перекошенной от злости.
Правая рука ее, в которой весталка держала зеркальце, бессильно упала вдоль тела; тогда она поднесла левую руку к лицу, как бы для того, чтобы успокоить искаженные черты, и меланхолически подумала:
«Когда-то… еще совсем недавно я была красивой; не раз мне повторяли это, мне говорили, что я была самой красивой среди римских девушек… Сегодня мне словно прибавилось двадцать лет. О, как тяжелы мои страдания!»
И она постояла некоторое время в задумчивости, как бы побледнев от ужаса, словно пришибленная этой мыслью.
Внезапно она снова встряхнулась, снова провела левой рукой по лицу, потом опять посмотрела в зеркало.
Лицо ее прояснилось, искрящиеся дивным блеском глаза смотрели на чудесную грудь, отражающуюся в металлической поверхности зеркала; мало-помалу она печально заулыбалась и, словно отвечая кому-то, кто захотел бы усомниться в ее девическом очаровании, прошептала:
– Ах!.. А я еще красивая!
И, поглядев на себя подольше, добавила с торжествующей улыбкой:
– Я ему понравлюсь!
Она повернулась к шкафу, спрятала зеркальце и, рассуждая вслух, прошлась по комнате:
– Нет… нет… ты не одна должна быть счастливой… Какое ты имеешь право на исключительное счастье?.. Ты? Почему только ты имеешь право наслаждаться его поцелуями, а я должна жить в невыносимых мучениях?..
Она остановилась посреди комнаты… потом снова начала ходить быстрыми и неровными шагами, продолжая свой монолог:
– Так что же? Разве она не такая же весталка, как и я? Разве над нею не висит угроза такого же наказания, какое ожидало бы и меня, если бы я нарушила клятву, данную перед алтарем богини?.. А она подумала когда-нибудь об этой каре? Разве действительны для нее обязательства, соединяющие ее узами вечной чистоты с нашей богиней? Нет! Нет… Она обо всем этом не думала… Она хотела и сумела быть счастливой! Она уже сегодня счастлива… Я же сейчас… Я еще буду счастливой…
И вновь Опимия остановилась посреди комнатки, и ее большие черные глаза сверкали блеском невысказанного счастья, выдавая неудержимую волю и дикую энергию; выпрямляя правую руку с большим пальцем, обращенным к земле, она тихо произнесла:
– И я тоже хочу быть… Я тоже буду счастливой…
В этот момент послышался легкий стук в двери ее комнатки.
– Ах, – вскрикнула весталка, пробуждаясь от своих мыслей, – кто там?
И, побуждаемая естественным стыдом, она прикрыла грудь руками.
– Это я, сестра Опимия, – ответил женский голос.
– Ты сестра Лепида? – спросила девушка; говоря это, она отодвинула засов, и в комнату Опимии вошла весталка Лепида.
– Что случилось? Что привело тебя ко мне в столь поздний час, дорогая подруга?
– У Флоронии опять начались эти обмороки, которые время от времени, вот уже два месяца, случаются с ней.
– Ах! – прервала ее Опимия.
– Поэтому придется изменить порядок службы у алтаря богини.
– И значит, надо, чтобы я вышла в час контициния?
– Вот именно.
– Хорошо, я приду, – ответила Опимия, и глаза ее засверкали неописуемой радостью.
– Таков приказ максимы, – сказала Лепида и, направившись к выходу, добавила: – Будь здорова, Опимия. А та удержала ее за руку, спросив:
– А что это за болезнь, которая преследует Флоронию?
– Не знаю… Не знаю… Завтра ее снова посетит знаменитый греческий врач Аркагат, тот самый, что осматривал ее на прошлой неделе, которому с недавних пор народ и сенат несут богатые подарки. Все посылают за ним, потому что он первым начал практиковать медицинское искусство в Риме[86].
– Флорония очень страдает? – спросила после короткого раздумья Опимия.
– У нее лихорадка… Она бредит… каждые полчаса она падает в обморок…
– Кто за ней ухаживает?
– Две рабыни.
– Хорошо. Будь здорова, Лепида.
– Прощай, моя Опимия.
И Лепида ушла.
Опимия глубоко задумалась, однако быстро пришла в себя и, одев с лихорадочным волнением суффибул, повязав голову инфулой, под которую она заправила свои волосы, вышла в перистиль, молчаливая и задумчивая.
Там она прогуливалась около часа, пока одна из рабынь не пришла объявить ей, что миновал уже третий час петушиного пения и наступил первый час контициния.
Опимия вздрогнула и направилась в храм, где сменила Сервилию, которая, доверив пламя священного алтаря Опимии, ушла в дом весталок.
А девушка, став хранительницей алтаря, застыла в неподвижности и, сидя у огня, дала волю мыслям.
Она вспомнила, что эта ночь разделяет шестой и пятый дни перед мартовскими идами (2 и 3 марта) 538 года, а значит, уже год прошел с той поры, когда она впервые увидела секретаря верховного понтифика Луция Кантилия; уже почти восемь месяцев, как она терпела невыносимые, болезненные терзания ревности, потому что в июле прошлого года Опимия убедилась в преступной связи Кантилия с Флоронией.
Она вернулась памятью к выстраданным мучениям; молчание она сохраняла не из дружеской привязанности к Флоронии, а только из любви к Луцию Кантилию, к которому она питала чувство, доступное разве только одним всемогущим богам.
И она думала о печальном происшествии, случившемся с ним три месяца назад недалеко от храма Весты, когда его, залитого кровью, нашли лежащим без сознания на улице в предрассветный час.
Луций был близок к смерти, потому что рана, которую ему нанес неизвестный убийца, была смертельной. Опимия тогда сама умирала от сострадания. При первом сообщении об этом происшествии она чуть было не лишилась чувств, чуть не рухнула на землю, однако нашла в себе силы вернуться в свою комнатку, чтобы расплакаться там… разрыдаться… О, как она тогда плакала! Она припомнила все терзания тех дней, когда любимый Луций находился между жизнью и смертью, она вспомнила свою боль, когда через сорок шесть дней снова увидела его, бледного, изнуренного, обессиленного, рядом с верховным понтификом. Она вспомнила долгие нежные взгляды, какие она ему посылала в эти дни как будто для того, чтобы влить в него силой своей воли, энергией своего желания здоровье, свежесть