Читать интересную книгу Чернокнижник (СИ) - Светлана Метелева

«Судом справедливости» называют лорд-канцлерский суд, лорд-канцлера же — совестью королевства. Господь свидетель, до сих пор я старался судить справедливо и беспристрастно, полагаясь более на жалостливый голос сердца, нежели на равнодушный анализ доказательств. Не один десяток обвиняемых, обвиняющих, подозреваемых в лютеровой ереси прошли передо мной. Ни один не был подвергнут пыткам, ни одного не отправил я на костер. Но Господь не приемлет половины. Он видит уловки нашей совести — и срывает одежды, коими пытаемся мы скрыть свой грех. Напрасно наделся я — по свойственному людям малодушию — уберечься от бремени; напрасно радовался тому, что не повинен я в смерти пусть самого страшного из грешников. Сегодняшним днем ответствовал мне Господь.

Вновь мысленно перелистаю страницы обвинительного заключения. Бывший монах, застигнутый с мерзким богопротивным переводом Священных Книг, с лютеровыми записями; свидетели подтверждают это. Говорят и более — что не только читал он еретические листы, но и писал; какие-то знаки чертил, составлял послания. Свидетели подтверждают это. Но и здесь не заканчивается перечень страшных его преступлений. Он вызывал град и губил урожай — в деревне, где жил он, самовольно оставив обитель, прозвали его Чернокнижником. Ибо только по сговору с самим сатаной может человек управлять стихиями. Свидетели подтверждают это. В конце концов, пытался он навести порчу на самого короля, венценосного Генриха; рисовал портрет и на неведомом языке чертил поверх монарших головы и туловища слова. И это также подтверждается свидетелями. Столькими грехами запятнал он себя, что неминуема — казнь. Еретик, чернокнижник, хулитель короны — ни одно обстоятельство, ни одно объяснение не сможет смягчить его участь…

— …Введите обвиняемого.

Его вытолкнут на середину залы, принудят опуститься на колени. Я увижу тонзуру на седой голове; всклокоченные волосы грязны, разбросаны по плечам в беспорядке; грубое одеяние — монашеская ряса — в прорехах. Скажу ему:

— Встань, человек.

Он подымет голову и пристально посмотрит на меня. И — точно ад разверзнется передо мной. Самая страшная преисподняя откроет свою пасть. Языками пламени замечутся мысли — и я не смогу удержать выражение ужаса, немой вскрик.

И я услышу его голос:

— Господь с тобой, добрый брат!

…Как, Боже наш, как? Это не может быть он — ведь он умер, сколько же — пятнадцать? Нет, шестнадцать лет назад! Умер от проказы; ушел из монастыря — того самого, где некогда постучал в мою келью. Да ведь и в листах обвинения — другое имя, Господи, совсем другое, не его! Я никак не оторву глаз от него, всматриваюсь, ищу — точно ли? Он ли? Похож… Те же глаза… Господь милосердный — те же глаза! Брат Умберто, учитель, наставник, отец мой… Ты ли?

Услышу — отражением от тяжелого камня стен — чужим, лишним:

— Откройте скорее двери — господину лорд-канцлеру худо!

Нет. Нельзя, чтобы видели мое смятение, мой страх. Я успокоюсь, пусть с видимым усилием — но все же переведу дыхание; ногти вопьются в ладони — боль отрезвит меня.

Да и точно ли это он? Нет, не может быть! Игра света… Случайное сходство… Или — дьявол искушает меня…

Подам знак рукой писарю — все прошло, можно продолжать. Он зачитывает вслух… Чернокнижник… Как он произносит это, Господи! Как нравится ему это страшное слово… Чернокнижник… Отец… Наставник… Учитель…

Да нет же — не он. Брат Умберто умер, — повторяю я про себя, — умер, умер, умер…

Я произнесу несколько фраз — и не услышу себя. Словно расплавленный свинец застрял в гортани. И формулы судебной процедуры свистящим хрипом наполнят воздух.

…Свидетели. Первый. Злобный крестьянин… О чем он говорит? Обвиняемый часто разговаривал с дьяволом… О какой-то дьяволовой книге… Бормотал — о граде, что уничтожит слабые всходы… И на другой же день потемнело небо и был град…

Второй… Из той же деревни. Обвиняемого никто не видел за молитвой… Однажды, проходя мимо чьего-то дома, проговорил: сгорит в огне всякое имя… И на следующий день был пожар и погибли хозяин с хозяйкой…

Третий… Седьмой… Горожанин — этот видел, как Чернокнижник читал Библию в переводе… Делал пометки… Девятый… Тринадцатый…

Но — почему же он молчит? Почему не отвечает на вопросы, почему не отводит обвинения?

Я не могу помочь ему, Боже! Слишком тяжки преступления! И — теперь — это, последнее, свидетельство — об оскорблении Величества…

…Но — нет, это не он, не он. Мне показалось, привиделось, затмило разум, возможно, от духоты. А раз так — надо продолжить суд. Надо судить его — преступника, чернокнижника, еретика…

Я спрошу его:

— Можешь ли ты ответить на предъявленные тебе обвинения?

Он смотрит на меня. Он говорит:

— Поспешность, добрый брат. Самое страшное — поспешность…

Я не понимаю его. Он безумен? Да, кажется, да. Спрошу вновь — строже и громче:

— Не уклоняйся от ответа, старик. И половины того, что мы услышали, хватит, чтобы отправить тебя на костер.

Он смотрит на меня. Не отрываясь, не отводя очей — смотрит. Глядит — теми же глазами, улыбается доброй и беспомощной улыбкой. Господи! За что Ты так испытываешь меня? Чем я прогневал Тебя, Боже?

Чуть слышно, качая головой, еретик произносит:

— Будь осмотрителен, сын мой…

…Нессовым одеянием станет мантия… Змеиной чешуей прилипнет к телу… Я начну задыхаться; скрюченные пальцы полезут к горлу… Дышать, дышать дайте… И услышу — погружаясь в беспамятство:

— Господину лорд-канцлеру худо! Это Чернокнижник! Он смотрит на него! Чернокнижник! Чернокнижник!

* * *

…Necromancer! Necromancer!

И опять было Слово. Везде — внутри и снаружи. Иностранное, непонятное. Я слышал его. Сначала смутно, потом — четче. Я видел сквозь белый дым чью-то фигуру — женщина склонялась надо мной. Нет… С бородой. С длинной белой бородой. Мужчина. Почему же в платье? Нет, в рясе. Священник. Батюшка. В тюрьмы пускают священников…

Кажется, я не умер…

* * *

Очнулся от того, что кто-то поднял мою голову. К губам поднесли кружку с водой. Стал различать предметы. Люди. Много людей. Рядом со мной. Суетятся, разговаривают. Сокамерники. Услышал:

— Смотри — очухался! Ей-Богу, очухался!

— Ну, ты силен, Боря!

В чужих глазах — изумление… Почтительное восхищение. Недоверчивая радость.

Меня усадили на пол, прислонили к стене. Кто-то накрыл ноги одеялом. Я спросил:

— А где старик?

— Какой старик, Боря?

— Который меня выхаживал…

— Боря, не гони! Тебя тут не старик — тебя вся камера с того света тянула!

— Ага, это точно сказал!

— Да нет, и старик был! Которого увели позавчера — че, не помнишь?

— Какой, нах, старик? Мужик пожилой…

— Да неважно, короче, забудь…

— А помнишь, как его тогда за ноги тащили? Думали — все! А он бормотать начал!

— Да уж, Боря, задал жару…

— А дежурный-то — реально же охерел от такого поворота!

Наконец гвалт улегся. Смотрящий наклонился ко мне:

— Чуть было не вынесли тебя, Боря. В морг хотели забрать. Мы не дали. Ты неделю почти в отключке был. Не знаю, что там за старик тебе приснился, но то, что с тобой чудо реальное случилось — это без базара. Воскрес, бля, из мертвых. В натуре воскрес. Ни пульса, ни дыхалки — ниче не было. Почти семь дней — вроде как в коме…

— А потом? — спросил я.

— А че потом? Потом ты начал какое-то слово повторять — не по-русски. Веришь — целый день твердил, то громко, то тихо. Уже и не знали, как тебя заткнуть. А наутро пульс прорезался. Потом задышал. Пить попросил. Короче, сделал ноги от старухи с косой. Уважаю…

И еще что-то он говорил. И другие говорили. Поздравляли меня. Радовались — чему, так и не понял. Какой-то лысый мужик громко и нудно твердил: мол, обратите внимание — Горелов-то даже и не кашляет! Я и не кашлял. Пару раз попробовал — не смог. Все ушло. Не было больше ни горячего вечно булькающего комка в груди, ни кровавой мокроты. Ничего больше не было. Чудо сотворил Господь. Я выжил.

* * *

Следующие недели не запомнились. Событий не было, только слабость. Вокруг по-прежнему уважительно крякали; время от времени показывали зачем-то большой палец — вроде как «молодец, Боря!». Но волна всеобщего ликования мало-помалу шла на убыль. Несколько раз подходил дежурный: смотрел внимательно, усмехался, но ничего не сообщал. Мне все так же приносили воду; помогали вставать и ходить; доставали где-то съестные передачки — но есть не мог. Однажды предложили ширнуться — не хотелось. Спрыгнул с иглы — легко и незаметно; ломки пропали — как кашель.

Чудо. Господь совершил чудо. Спас. Что я должен был ощущать? Радость? Не было ее. Счастье — что уцелел? Не было в помине. Сначала чувствовал только досаду. Опять в долг — такая мысль сидела в глубине сознания, грызла мозг, как жук-точильщик. Ничем не заслужил я чуда. Ничего не сделал такого, что мог бы зачесть добрый Боженька при условно-досрочном. Но — освободил. Но — спас. И — что теперь? Всей дальнейшей жизнью расплачиваться за неслыханную милость? Мысли не задерживались долго, сознание легко отпускало их туда, где недавно я летал, и падал, и вновь поднимался, чтобы вернуться с того света на этот.