рассказал мне, что встретил ее однажды на Елисейских полях, когда она каталась в экипаже. Ты говорил, что это очень добрая женщина, очень похожая на одну особу, которую ты сильно любил. Затем ты мне рассказал, что отправился к ней 16-го вечером, рассчитывая провести у нее ночь, как вдруг в третьем часу ночи кто-то три раза постучался. Госпожа де Монтиль сказала тебе: «Я боюсь, спрячься, чтобы тебя не видели, это один негодяй, который приходит за деньгами». Затем ты мне рассказал, что она бросила тебе твое платье и ты спрятался в гардеробной, как раз против ее комнаты. Оттуда ты слышал шаги двух людей, слышал даже крик женщины, но оставался в шкафу до шести часов утра! Я спросила, почему ты не защитил эту женщину, но ты ответил, что она тебе сказала: «Спрячься и сиди смирно, не двигайся»…
Пранцини: Ничего подобного я не рассказывал.
Госпожа С.: Так, значит, я лгу? О, не разрушай моей иллюзии о твоей невиновности! Ты хочешь выставить меня лгуньей, меня, которая была так добра к тебе, так тебе предана. Семь месяцев я любила тебя бескорыстно, я тебе верила, делала для тебя такие жертвы! Ты говорил мне о твоей старухе матери, о твоем желании видеть ее счастливой… Ты плачешь, — видишь, это правда…
Она подошла к нему, опустилась перед ним на колени и со слезами продолжала:
— Анри, я на коленях умоляю, скажи правду. Я не могу поверить, чтобы ты был виновен. Если ты знаешь что-нибудь, говори, повтори то, что ты мне сказал, оправдайся, скажи, где провел ту ночь. Скажи, что видел в комнате убитой женщины, скажи, как ты получил ее драгоценности. Бога ради, говори! Говори ради меня, ради своей матери!
Пранцини, пролив несколько слез, кинул сердитый взгляд на госпожу С. и сухо возразил:
— В этом деле я ни при чем.
Однако спустя несколько минут у Пранцини сделался истерический припадок. Растерявшуюся и испуганную госпожу С. увели».
После того я долго беседовал с госпожой С.
Высокая, тоненькая, стройная, она была типичной распорядительницей больших модных магазинов. Ее история была очень проста. Ей было уже за сорок лет. Однажды вечером, возвращаясь с работы, она встретила Пранцини, который заговорил с ней тем нежным, ласковым голосом, которым умел говорить с женщинами. Она забыла, что волосы ее уже поседели на висках, и не угасший еще пыл в душе этой женщины, которая не была счастлива в жизни, вдруг пробудился с новой силой. Она была замагнитизирована взглядом левантинца и отдалась ему всецело.
Госпожа С. ухватилась за эту последнюю любовь, как утопающий хватается за соломинку. Она кормила, содержала Пранцини и была слишком счастлива, что может работать, чтобы обставить его жизнь спокойно и уютно. Быть может, она даже сама не подозревала, что немножко материнской нежности примешивается к ее последней страсти.
Однажды вечером ее возлюбленный не вернулся. Всю ночь она ожидала, терзаясь ревностью, которая так ужасна у женщин этого возраста. Однако, когда на следующий вечер он встретил ее около магазина, она его простила, и они вместе отправились в цирк.
Потом ночью страх и беспокойство овладели убийцей, но он не признался в своем преступлении, а выдумал мрачный роман в духе Эдгара По.
Наверное, госпожа С. все угадала, но материнская нежность победила в ней ужас перед преступлением и отвращение к преступнику.
Она дала Пранцини денег и отправила его в Марсель. По натуре прямодушная и честная, она не поколебалась солгать ради него перед полицией. Она сказала, что ее сожитель оставался с ней всю ночь преступления. Наконец, она утверждала даже, что он уехал в Лондон, тогда как отлично знала, что он в Марселе.
Господин Гюльо не арестовал ее, он понял, что тюрьма не заставит эту женщину проговориться, так как, вне всякого сомнения, она не была сообщницей. Вот почему он оставил ее на свободе и только сказал ей:
— Вы свободны, сударыня, когда вы немножко оправитесь и соберетесь с мыслями, вы сами расскажете правду.
Этим поступком судебный следователь доказал свое глубокое знание женского сердца. На следующий день госпожа С. прислала ему следующее письмо:
«Господин судебный следователь!
После глубокого размышления, я вспомнила, что ночь со среды на четверг господин Пранцини провел не у меня.
Извините меня, господин следователь, что не могла дать вам сразу верные сведения, но я была так взволнована на вашем допросе. Примите уверение и проч.»
Еще лишний раз женщина выдала любимого человека, а между тем она была из тех, которые готовы отдать жизнь, чтобы спасти возлюбленного! Старинная полицейская аксиома, что раз задержали женщину, то скоро задержат и ее друга сердца, останется вечно юной и верной.
Госпожа С. сделалась на несколько дней, — разумеется, без всякого с ее стороны поползновения, — львицей Парижа. «Фигаро» организовало женский плебисцит для решения вопроса, вправе ли была несчастная сказать правду и выдать своего возлюбленного. Нашлось немало женщин, которые в порыве романтизма утверждали, что истинно любящая женщина должна лучше пойти на казнь, чем выдать того, кого она любит. Конечно, в подобных рассуждениях много героизма и поэзии, но они очень далеки от эгоизма человеческой натуры.
Ревность, страх, а также честность, — этого нельзя отрицать, как, например, в данном случае, — вот те мотивы, которые заставляют женщину действовать. Очень редки такие женщины, воля которых ускользает от влияния хотя бы одного из этих чувств.
Итак, можно сказать, что дело Пранцини было одной из самых романтических драм, фигурировавших в наше время на суде. Вот почему я выбрал его, как тип настоящего, жизненного романа, в котором действительность на каждом шагу кажется почти неправдоподобной.
В тюрьме, где полицейские агенты ни днем ни ночью не оставляли его, Пранцини совершенно оправился. Он замкнулся в свое молчание и с каким-то восточным фатализмом принимал удары судьбы.
Однако он сделал один огромный промах. Мы были убеждены, что Пранцини сам отправил в почтовой конторе на площади Французского театра пакет, полученный им в Марселе. Однажды утром мне пришла мысль свести его в почтовую контору, само собой разумеется под надежным конвоем, для очной ставки с почтамтским чиновником. Узнав о моем намерении, Пранцини побледнел как полотно и сказал:
— Это бесполезно. Я признаюсь, что сам заходил в почтовую контору на площади Французского театра.
Впоследствии, когда почтамтский чиновник, вызванный нами, увидел Пранцини, то добросовестно заявил, что не может признать в нем отправителя пакета.
Таким образом, Пранцини, упрямо отрицавший самые очевидные факты, вдруг совершенно неожиданно сделал весьма серьезное признание, без которого нам едва ли удалось бы установить факт.
Само