По задумке, они должны быть частью уличного пейзажа: без оружия, улыбчивые, всегда готовые подсказать, который час. Как выразился основатель лондонской полиции сэр Роберт Пил, которого часто цитируют, «полиция — это общество, а общество — это полиция». Это значит, что они не отделены от нас, они часть нас. Охрана общественного порядка в Британии осуществляется «по согласию».
Может, кому-то это отличие покажется уж слишком тонким — я имею в виду разницу между британским стилем охраны порядка и другими «ваши документы!» — но оно очень важное. Исторически лондонцы так упорно требовали свободы личности, что в течение многих лет вообще наотрез отказывались от любой полицейской службы.
Были констебли наподобие придурковатого Догберри из шекспировского «Много шума из ничего», любившего так потешно и не к месту употреблять официальные слова. Были стражники, нанятые торговыми гильдиями, а в XVIII веке, когда Лондон разросся и его трущобы и притоны стали раем для воров, появлялись люди, которым магистрат платил за поимку преступников.
Плохо в этой «сдельной» системе оплаты было то, что ловцы воров вообще-то были заинтересованы, чтобы краж было побольше. Был такой совершенно умопомрачительный тип — Джонатан Уайлд (1682–1725). Он называл себя «Главным ловцом воров Великобритании и Ирландии» и власть тоже убедил, что он нечто вроде Бэтмена правоохранительных органов — а сам тем временем создавал воровские банды и воровал все подряд.
Потом украденные вещи «находили», и Уайлд получал вознаграждение, которое делил со своей бандой. Если кто-то из воров хотел их «заложить» или бросал воровать, Уайлд «сдавал» его, и его отправляли на виселицу. Для несчастного одураченного общества Уайлд был Робокопом, героем. В 1720 году королевский Тайный совет консультировался с ним, как обуздать преступность, и он очень остроумно ответил, что нужны вознаграждения посерьезнее.
В конце концов мошенника разоблачили и повесили, но лондонцы все равно не желали иметь государственной полицейской службы. Это путь к тирании, говорили люди. Это нам чуждо. К концу XVIII века город полагался на сыщиков уголовного полицейского суда — «группу храбрых парней, всегда готовых отправиться в любую часть города и королевства через четверть часа по получении приказа». Они успешно патрулировали улицы и хватали преступников «именем магистрата» на Боу-стрит, но дело в том, что им тоже платили по результату и они страдали от тех же соблазнов, что и ловцы воров. Со временем они оказались замешаны в крупных аферах, связанных с крышеванием воровских банд и участием в дележе награбленного.
К началу XIX века в обществе все громче зазвучали требования создать профессиональную службу. В 1811 году общественность была в ярости от бессилия властей прекратить ужасные убийства в восточной части Лондона. Джон Уильям Ворд, будущий министр иностранных дел, отмахнулся от этих требований: «Как по мне, лучше полдюжины перерезанных глоток на Ратклиффской дороге раз в три-четыре года, чем подвергаться визитам полицейских, слежке шпионов и прочим выдумкам Фуше», — говорил он, намекая на кровавую практику Жозефа Фуше, наполеоновского министра полиции.
После смерти в 1821 году королевы Каролины (фигуры вроде леди Ди, траур по которой проходил в необычно воинственном духе) произошли беспорядки, и давление общественности еще больше возросло, хотя в 1823 году газета The Times придерживалась линии, что централизованная полиция — это «средство, изобретенное деспотизмом». Наконец в 1829 году Пил провел через парламент свой билль, и профессиональная полицейская служба родилась.
Чтобы унять тревогу общества по поводу новой государственной полиции, Пил сделал все, чтобы обеспечить ей гражданский характер. Он одел полисменов в цилиндры, синие фраки с длинными фалдами и вооружил только дубинками (или саблями в сложных случаях). Сначала лондонцы освистывали полицейских, но со временем это прошло и они стали невероятно популярны — стараниями Диккенса и других. Во второй половине XIX века наблюдался значительный спад преступности, продержавшийся до 1960-х.
Лондонцы впервые смогли убедиться, что новая полицейская система работает. Если и были какие-то издержки для свободы, они оказались невелики, и лондонцы решили, что такую цену стоит заплатить.
Джон Уилкс
Отец свободы
Стоял февраль 1768 года. Англия тогда все еще находилась в объятиях мини-ледникового периода, Темзу снова сковало льдом, в Вестминстере было адски холодно. Как-то утром в красивом городском особняке недалеко от Динс-ярд, на месте которого теперь находится правительственное учреждение — сейчас это Министерство образования и профессионального обучения, — открылась парадная дверь. Из двери выглянула пара умных глаз.
Сказать, что они косили, было бы слишком мягко. Они развратно выпирали к носу и при этом смотрели в разные стороны — в наши дни такой дефект устраняют при рождении. Под глазами был почти беззубый рот и подбородок, торчащий вперед дальше, чем полагается приличному подбородку. Вообще это было лицо из детских кошмаров, но его обладатель, принюхивавшийся к воздуху, обладал каким-то странным обаянием и излучал уверенность в себе.
Ему был сорок один год, и он был рад, что только что, после четырех лет не очень обременительной ссылки на континент, вернулся в город, который любил и где сделал себе имя. Его косящие глаза блестели, как у человека, сгорающего от любопытства узнать поскорее, чем же — как он выражался — полна утроба судьбы. Он натянул шляпу поглубже, запахнул пальто на высокой тощей фигуре и вспомнил, что, если кто-нибудь его остановит, ему следует назваться «мистером Осборном».
Но это было на редкость слабое прикрытие. Эти косые глаза и выпирающий подбородок уже были высмеяны одной из самых известных карикатур Хогарта, и картинку растиражировали в тысячах экземпляров к удовольствию как друзей, так и врагов.
Он был известен королю Англии как «тот дьявол», самый неспокойный из его подданных, а некоторыми из самых пуританских министров монарха считался величайшей угрозой мирному правлению в стране.
Он был человек-клин, лом, вставленный в самые слабые места конституции, который все глубже и глубже загоняли силы народного возмущения, и уже стало казаться, что может развалиться все сооружение. Он разозлил палату лордов тем, что стал соавтором одной из самых непристойных (или самых шаловливых) поэм, когда-либо написанных. Он дрался на дуэли, защищая свою честь, с одним пэром, а в паху у него остался заметный шрам после другой дуэли с коллегой-парламентарием — этот эпизод некоторые ученые сегодня считают тайной попыткой правящего класса избавиться от него.
Нижняя часть его живота достаточно восстановилась, и он продолжил вести счет успешным романам. Хотя его сердце было недавно разбито восемнадцатилетней итальянкой, знаменитой своими прелестями по всей Европе, в Париже он утешал себя по меньшей мере с двумя любовницами из хороших семей — ни одна из них, похоже, не возражала против наличия другой. Он обладал значительными познаниями в латыни и греческом и уже обошел доктора Джонсона в лексикографии, он недавно обедал с Босуэллом, помогал Дэвиду Юму с его английским и вместе с Вольтером смеялся над суеверными страхами, державшими в плену большинство рода человеческого.
Когда он ступил в то февральское утро на Маршем-стрит, ему уже было обеспечено место в истории. Он был известен в каждом доме, потому что оказался в центре судебных разбирательств, укрепивших свободы индивидуума и ограничивших власть государства. Он уже был так популярен, что, когда годом ранее по возвращении его нога коснулась английской земли, в его честь звонили церковные колокола и вокруг дома, где он остановился, собирались толпы.
Его звали Джон Уилкс, и он шел бодрым пружинистым шагом, потому что знал, что делать дальше. Он был полным банкротом, больше чем банкротом, его долги были огромны. Он был вне закона, и его в любой момент могли арестовать и вновь депортировать. Но что-то подсказывало ему, что ветер дует в его паруса и можно еще побороться. Он еще покажет королю и его подхалимам два пальца в знак презрения.
Он собирался сделать то, чего они боялись: снова бороться за место в парламенте, который изгнал его. Поступая таким образом, он собирался отстоять важный принцип демократии.
Мне ужасно стыдно, что пятнадцатилетним парнем, готовясь к экзаменам по истории, я написал напыщенное эссе об Уилксе. К счастью, этот текст потерян, но суть его была в том, что Уилкс — это болван, второсортный ловкач, предатель, беспринципный демагог, которого вынесло, как переливающийся на свету мыльный пузырь, на волне народного чувства, которого он вовсе не разделял. Возможно, что кое-где и сейчас так считают.