Читать интересную книгу Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир - Борис Джонсон

Поэтому, когда он расхаживал по комнате и обдумывал, помогать ли и как подделавшему чек церковнику, можно представить себе, что им двигало обыкновенное сострадание, сострадание, возможно, усиленное парой эпизодов из его собственной жизни. Жизнь Уильяма Додда была поставлена на карту, потому что у него возник конфликт с графом Честерфилдом — его бывшим учеником, который донес на него и не простил ему проступка. А этот граф Честерфилд был сыном того знаменитого графа Честерфилда, с которым Джонсон ввязался — за четверть века до этого — в одну из самых ярких перебранок в истории английской литературы.

Когда Джонсон, у которого было туго с деньгами, искал патронов для финансирования своего словаря, он обратился к графу Честерфилду, знаменитому дипломату, политику, литератору и суперучтивому теоретику этикета. Набравшись храбрости, Джонсон появился у Честерфилда, но по какой-то причине его заставили ждать в дальней комнате, и после долгого ожидания он ушел с пустыми руками и в очень плохом настроении.

Семью годами позже словарь был готов. Опус Джонсона стал привлекать общественное внимание, и тогда, с опозданием, граф Честерфилд написал несколько заметок, где говорил о том, как замечательно хорош, по его мнению, этот словарь.

Джонсон немедленно ответил письмом, выдержанным в самых уничижительных тонах. «Разве не настоящий патрон тот, милорд, кто безразлично смотрит, как человек борется за жизнь в воде, а когда он достигает берега, навязывает ему помощь? То внимание, которое вы соблаговолили оказать моим трудам, было бы благородным, если бы пришло вовремя, но оно задержалось и теперь безразлично мне и не радует меня, теперь я одинок и не могу разделить его, теперь я известен и не нуждаюсь в нем».

Честерфилда очень позабавили эти упреки, и он держал это письмо на столе и давал почитать гостям, но мы можем допустить, что сочувствие Джонсона к Додду родилось от самой мысли, что еще один человек по имени Честерфилд — сын его старинного врага — должен теперь сыграть роль в отправке бедняги Додда на виселицу.

И еще одно воспоминание мог породить случай с Доддом. Почти за сорок лет до этого младший брат Джонсона, Натаниэл, запутался в долгах и умер в Сомерсете при печальных обстоятельствах. Говорили о самоубийстве, о подлоге… и, кто знает, может быть, мысль об отчаянии, которое пережил младший брат, подвигнула Джонсона на действие. Он обратил свое перо на помощь Додду, да еще и с почти маниакальным рвением.

Какую бы задачу он себе ни ставил, его сознание терзало и гнало его вперед, пока она не решалась. Этот человек привык касаться столбов, мимо которых проходил, в определенном порядке, он входил в комнаты только определенным образом, его внутренние демоны заставляли его собирать кожуру всех когда-либо съеденных апельсинов. Горе ему, если попадется задача, которую он не сможет разрешить, — его сознание набросится на него, цокая языком и топая ногами, и будет терзать, пока задача не решится. Если хотите убедительный пример, подтверждающий навязчивый комплекс вины, живущий в душе Сэмюэла Джонсона, вспомните, как он однажды, молодым человеком, не смог поехать в Аттоксетер, чтобы выполнить поручение отца, и как через пятьдесят лет он отправился искупить это упущение и стоял под дождем с непокрытой головой на том месте, где был ларек его отца.

Вот всего лишь часть того, что он произвел — анонимно — ради человека, которого едва знал. Он написал речь для специального судьи Центрального уголовного суда, на случай если Додда приговорят к смертной казни в суде Олд-Бейли.

Он написал «обращение осужденного к своим собратьям по несчастью», проповедь, которую Додд произнес перед своими сокамерниками в Ньюгетской тюрьме.

Он написал для Додда письмо в адрес лорда-канцлера и еще одно лорду Мэнсфилду, петицию от Додда королю, петицию от миссис Додд королеве, написал несколько больших статей в газеты, в которых подчеркивал, что его величеству была направлена петиция с двадцатью тысячами подписей, призывающая отпустить Додда.

Он написал петицию от имени лондонского Сити, а также написал документ, озаглавленный «Последнее торжественное заявление доктора Додда».

Все написанное представляет собой замечательные образцы творчества Джонсона. И все оказалось напрасным.

Король был неумолим. В прощении было отказано. В сопровождении огромной толпы, связанный веревкой для повешения, Додд был доставлен в траурной повозке в Тайберн. Он плакал и молился, проезжая по улице, где когда-то так шикарно жил.

Когда он поднимался на помост, чиновнику по имени мистер Виллет передали последнее торжественное заявление (анонимно написанное Джонсоном), чтобы он мог зачитать его огромной воющей толпе.

В нем было множество высокопарных фраз о вере и покаянии за обманутые ожидания и за чувственные утехи и за то, что он так и не сумел ограничить себя в расходах. Тщеславие и любовь к удовольствиям потребовали от него расходов, несоизмеримых с его доходами, и отчаяние, неотвязное отчаяние подвигло его на мимолетное мошенничество. Суть заявления состояла в том, что он был добрым христианином, хоть и поступил очень плохо. Увы, увы, это был довольно длинный документ, и чиновник счел, что толпа может стать беспокойной. Решили, что письмо подождет до следующего раза, и приступили к повешению Уильяма Додда.

Повозка отъехала от виселицы, он упал вниз. На этом позор не закончился: пока тело было еще теплым, его вынули из петли и утащили отвратительные похитители трупов, орудовавшие тогда на Голгофе тайбернской виселицы. Они отнесли его знаменитому хирургу Джону Хантеру, который попытался накачать в его легкие воздух двумя мехами.

Все было бесполезно. Додд, этот додик фестивальный, был мертв. Все усилия Джонсона оказались напрасными. Как он написал под собственным именем в протесте военному министру, впервые в истории священника подвергли публичной казни за аморальность.

Этот эпизод демонстрирует многие лучшие качества Джонсона: его сострадание, его энергию, его феноменальную литературную плодовитость. Его готовность писать анонимно говорит о духе милосердия и громадном чувстве долга, столь характерных для его облика.

Тем не менее, когда Додд был предан земле и полемика утихла, величайший и лучший ум Англии XVIII века не смог устоять перед искушением и НЕ использовать шанс прославиться, ощутить прилив серотонина от похвалы и уважения, что и двигало им всю его жизнь.

Когда некий мистер Сьюард засомневался, не Джонсон ли как автор приложил руку к «обращению заключенного к братьям по несчастью», и сказал, что Додд просто не мог его написать, Джонсон не подтвердил, но не стал и отрицать это.

Он ответил одной из своих самых знаменитых шуток. «Не сомневайтесь, сэр, — сказал он, — когда человек знает, что через две недели будет повешен, это здорово помогает сосредоточиться».

Он был неисправимым бахвалом, но надеюсь, я смог убедить читателя, что Сэмюэл Джонсон был благородным и добрым человеком. Он вступился за Додда. Он сопереживал трудностям бедных. «Медленно растет зажиточность, нищетой придавленная», — сказал он в своей ранней поэме «Лондон».

Он был сострадательным консерватором, как говорят сегодня, но при этом можно не сомневаться, что он был консерватором — одним из главных творцов политической философии (если это не слишком громкое слово), которая утверждает, что в старых подходах есть скрытая мудрость и бездумно менять установленные порядки — только во вред.

Он был против американских колонистов в их войне за независимость. Он говорил, что это мятежные изменники, и написал памфлет под названием «Налоги — не тирания», в котором настаивал, что они должны «отстегивать» сколько ни потребует правительство Георга III. И он очень неодобрительно относился ко всем, кто подстрекал толпу на восстания. «Тот не любит своей страны, кто беспричинно нарушает в ней мир», — говорил он. Что абсолютно не совпадало со взглядами величайшего радикала Англии XVIII века.

СЫЩИКИ УГОЛОВНОГО ПОЛИЦЕЙСКОГО СУДА

Думаю, немного найдется в мире городов, где туристам в качестве сувенира предлагают купить копию полицейского шлема. Вон они — лежат в киосках рядом с маленькими красными телефонными будками, двухэтажными красными автобусами и трусами с надписью «Я ♥ Лондон».

А это кое-что да значит. Это говорит о том, как в нашем городе охраняется общественный порядок, а еще о том, что тех, кто носит такие ни на что не похожие синие шляпы, не надо отождествлять со «старшим братом» — зловещим призраком государственного контроля. Они не для того, чтобы по приказу министра внутренних дел врываться среди ночи к вам в дом. Это вам не какая-нибудь секуритате. Они даже не жандармы или карабинеры.

По задумке, они должны быть частью уличного пейзажа: без оружия, улыбчивые, всегда готовые подсказать, который час. Как выразился основатель лондонской полиции сэр Роберт Пил, которого часто цитируют, «полиция — это общество, а общество — это полиция». Это значит, что они не отделены от нас, они часть нас. Охрана общественного порядка в Британии осуществляется «по согласию».