Читать интересную книгу Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир - Борис Джонсон

Джонсон встречался с Доддом всего лишь раз, много лет назад, и, когда письмо пришло к нему домой в Боулт-Корт, он, по слухам, был «очень взволнован».

Он расхаживал по комнате, читая его, и затем объявил: «Я сделаю что смогу». И сделал. Ради этого хитроумного церковника Джонсон приложил чрезвычайные усилия, причем многие из них — тайно.

Нужно понять, что он вовсе не был карикатурным твердолобым реакционным консерватором. Он был сложнее, он был сострадателен и наделен острым чувством долга.

Представления Джонсона об обществе кажутся нам сегодня странными, потому что мы с детства воспринимаем идею равенства. Мы соглашаемся с тем или хотя бы признаем, что идеальным состоянием человечества является братство и сестринство равных и что в идеальном мире мы будем относиться ко всем как к равным и уважать друг друга как равных. Джонсон сомневался, что это возможно. Просто люди не так устроены, говорил он.

«Стоит двум людям провести вместе хотя бы полчаса, один из них возьмет очевидный верх над другим». Даже сегодня мы очень неохотно соглашаемся, что в этом есть доля правды. Но Джонсон шел дальше, за пределы современного политического дискурса, и утверждал, что равенство было не только нереалистичным, но и нежелательным. Однажды к нему пристала женщина-журналист по имени миссис Маколей, леди крайних виговских взглядов. Помните строки из поэмы «Лондон» о женщине-атеистке, которая заболтает вас до смерти? Это была она. В Лондоне она была главной guardianista — представительницей крайних либеральных и политкорректных взглядов, Полли Тойнби своего времени. Миссис Маколей утверждала, что все жили бы лучше, если бы у каждого был одинаковый участок земли и никто не мог бы доминировать ни над кем другим. Чушь, говорит Джонсон, человечество счастливее в «состоянии неравенства и подчиненности». Если бы все были равны, говорит он, род людской никогда ничего бы не добился. Не было бы интеллектуального развития, потому что интеллектуальное развитие происходит от праздности, но добиться состояния праздности — крайне необходимого джентльмену времени на размышления — можно только тогда, когда одни люди работают на других. Когда Джонсон видит на улице нищего, он испытывает сострадание, как и положено. Но нельзя сказать, что его охватывает ярость от неравенства судьбы нищего и своей собственной. О нет, ни в коем случае.

Согласно Джонсону, нищие не только неизбежны, но и необходимы. «Лучше, когда кто-то счастлив, чем когда не счастлив никто, а при всеобщем равенстве так и случится», — говорит он. Неравенство крайне необходимо почти для всех человеческих институтов.

Это единственный способ добиться чего-то. Необходима иерархия — когда есть кто-то наверху и есть кто-то под ним. Иначе все остановится. «Многим людям номинально доверено управление госпиталями и другими публичными заведениями, но почти все хорошее делается одним человеком, за которым следуют остальные — из-за их лености и доверия к нему».

«И знаете, что я вам скажу? — говорит он. — Роду человеческому на самом-то деле это в общем-то нравится. Управлять и быть управляемым составляет взаимное удовольствие». Ну, можно понять, почему управляющие могут получать кайф, повелевая всеми другими, но что именно он имеет в виду под этим «удовольствием быть управляемым»?

Может, он хочет сказать, что мы все мазохисты, стремящиеся к тому, чтобы нами помыкали? Но, оказывается, удовольствие быть управляемым — это чистый здравый смысл и эгоистический интерес. «Люди подчинятся любому правлению, при котором они будут избавлены от тирании непредсказуемости и случая. Они рады получить от внешнего правления недостающие им постоянство и определенность и принять руководство других, так как долгий опыт убедил их в их собственной неспособности управлять собой». Тут мы уже видим более благородное объяснение его позиции. Он не пропагандирует неравенство из снобизма или из жажды господства. Он верит, что оно послужит на пользу и в защиту маленького человека. В этом и заключался подход движения тори XVIII века, великим представителем которого был Джонсон.

При жизни Джонсона тори никогда не были партией большинства. Они были проигравшими. Они защищали мелких лавочников и монархию, тогда как виги были партией крупного бизнеса и «прогресса».

Был один конфузный случай, когда Джонсон вышел после визита к королю и сказал: какой он, черт возьми, прекрасный джентльмен, кто бы что ни говорил. Но тори уважительно относились к королю не из какого-то старорежимного табу, а потому, что считали его защитником народа. Король был нужен как последний бастион против нашествия богатых и власть имущих. «Я прибегаю к трону от мелких тиранов», — говорит Джонсон, человек, родители которого протягивали своего ребенка под прикосновение монарха в тщетной надежде, что он излечится от туберкулеза.

Если посмотреть на его экономические взгляды, внешне они покажутся похожими на взгляды консерватора Теббита. Он выступает против роста зарплат работников на том основании, что от этого они будут лениться, а «лень — очень вредна человеческой природе». Он аплодирует роскоши — роскоши в еде, роскоши в домах — и приводит классический аргумент консерваторов о «просачивании». «Кто-то платит полгинеи за блюдо из зеленого горошка. Как это связано с производством урожая? Подумайте, сколько труда необходимо, чтобы вырастить и продать этот зеленый горошек, — говорит Джонсон. — Подумайте о рабочих местах. А разве не лучше, — продолжает он, — потратить полгинеи на зеленый горошек и тем дать людям работу, чем просто отдать деньги какому-нибудь бедняку, чтобы он просто купил себе еды? Так вы помогаете “трудолюбивым беднякам, которых поддерживать лучше, чем праздных бедняков”. Послушайте, — говорит он, — предположим, мы бы предложили возродить древнее блюдо богатых — мозги павлина. Многие возмутились бы — это признак роскоши и декаданса. Но подумайте о всех тех тушках павлинов, которые мы смогли бы дать бедным!»

Такие высказывания уподобляют Джонсона тем яппи-монстрам 1980-х, которые похвалялись тем, что потребление шампанского экономически необходимо, и шуршали банкнотами перед носом нищего. На самом деле он совершенно не был бессердечным. Сам он не дружил с деньгами, он как-то спрятал пять гиней и потерял их. Его арестовывали за долги, и все-таки, по словам его приятельницы Хестер Трейл, «он любил бедных больше, чем кто-либо, кого я знала».

Он был настолько щедр, что часто раздавал все свое серебро по дороге от дома до таверны Mitre, где он обедал. Его письма полны ходатайств за несчастных, например за парализованного художника, которому он помог найти место в больнице. О своих близких и родных он заботился с любовью и преданностью.

Одной из обитательниц его странного зверинца на Боулт-Корт была старая слепая поэтесса по имени миссис Уильямс, о которой говорили, что у нее отвратительные манеры за столом, но Джонсон брал ее с собой в модные дома Лондона. А самым любимым у него был Фрэнк Барбер, его черный слуга, для которого Джонсон чрезвычайно много сделал. Он забрал его с флота. Он занимался его образованием и обращался с ним как со своим подопечным, и Фрэнк Барбер стал основным бенефициаром в завещании Джонсона.

Его инстинктивный гуманистический антирасизм заставил его на встрече ученых Оксфорда поднять бокал и поразить всех тостом: «За очередное восстание негров Вест-Индии». Босуэлл из партии вигов приводил скользкие аргументы в пользу сохранения рабства. А Джонсон, тори, защитник слабых, видел зло рабства и лицемерие вигов.

«Как это может быть, что громче всех о свободе кричат погонщики негров? — спрашивал он. — Невозможно представить себе, что люди изначально не были равны», — продолжал он, и эта его мысль не противоречит его убеждениям.

Джонсон верил, что подчиненность и неравенство неизбежны и в некотором смысле желательны, но мысль, что все человеческие существа равны в чувстве собственного достоинства, никак этому не противоречит. Если нужны еще какие-то доказательства благородства его характера, я приведу случай, когда он гостил в одном доме в Уэльсе и садовник поймал зайца на картофельных грядках и принес его, чтобы зажарить на ужин.

Джонсон попросил разрешения подержать зайца, а сам бросил перепуганное животное в раскрытое окно и крикнул ему, чтоб удирал отсюда. Или я мог бы вспомнить, как он обращался со своим котом, Ходжем, для которого он сам выходил и покупал устриц. При внешней ярой интеллектуальной нетерпимости на самом деле он был ужасным добряком.

Поэтому, когда он расхаживал по комнате и обдумывал, помогать ли и как подделавшему чек церковнику, можно представить себе, что им двигало обыкновенное сострадание, сострадание, возможно, усиленное парой эпизодов из его собственной жизни. Жизнь Уильяма Додда была поставлена на карту, потому что у него возник конфликт с графом Честерфилдом — его бывшим учеником, который донес на него и не простил ему проступка. А этот граф Честерфилд был сыном того знаменитого графа Честерфилда, с которым Джонсон ввязался — за четверть века до этого — в одну из самых ярких перебранок в истории английской литературы.