— Ничего не могу сказать, — возразил я. — На мне-то ведь тоже новый костюм. Я в нем тоже смахиваю на карманника и афериста. Ваши собственные слова!
— Я же просто пошутил!
— Похоже, сегодня у нас день костюмов, — сказал я. — Где вы достали такие восхитительные гамаши, Арнольд?
— Вам они нравятся? Привез из Вены. Еще перед войной. Вы не слушайте моего брата. Я американец. Мне дела нет до этих предрассудков.
— Предрассудков?! — От изумления Александр даже столкнул со стола фарфорового пастушка, но в последнюю секунду ухитрился его подхватить.
— Боже! — непроизвольно вскрикнул Арнольд. — Это ведь старый мейсенский фарфор?
— Нет, современный, розентальский. — Сильвер-старший показал нам фигурку. — Все цело.
После этого разговор стал спокойнее. Арнольд взял назад «еврейского фашиста». Он заменил его на «сиониста», а потом согласился даже на «семейного фанатика». Затем в пылу дискуссии Александр допустил тактическую ошибку. Он задал мне непродуманный вопрос: наверное, я тоже обязательно женюсь на настоящей еврейке?
— Возможно, — ответил я. — Мой отец мне так и посоветовал, еще когда мне было шестнадцать лет. Иначе, сказал он, из меня определенно не выйдет ничего путного.
— Бред! — заявил Арнольд.
— Голос крови! — воскликнул Александр.
Я расхохотался. Спор закипел с новой силой. Однако теперь Сильвер-старший, обладавший завидной настойчивостью, постепенно начал брать верх над Арнольдом — лириком и мечтателем. Ничего другого я не ожидал. Арнольд и сам не был как следует в себе уверен, иначе бы он не явился к нам в лавку в своем парадном костюме, а сразу бы устремился к своей богине с белокурыми локонами — высветленными и покрашенными, если верить старшему Сильверу. Он без особого сопротивления дал себя уговорить еще немного подождать со своим предложением.
— Ты ведь ничего не теряешь, — уверял его Александр. — Ты просто еще раз как следует подумаешь.
— А если ее перехватит другой?
— Кто?
— У нее много поклонников.
— Другого не будет, Арнольд! Ты что, зря тридцать лет проработал сперва адвокатом, а потом здесь, в магазине? Разве мы сами не тысячу раз уверяли клиентов, что, мол, за вещью гоняется другой и вот-вот ее купит, а на самом деле это был форменный обман? Ну Арнольд!
— Но мы же стареем, — возразил Арнольд. — А старость не красит! Потом начнутся болезни!
— Она тоже стареет! Куда быстрее тебя! Женщины стареют в два раза быстрее мужчин. А теперь давай снимай этот обезьяний пиджак.
— Не буду, — с неожиданным упорством заявил Арнольд. — Раз уж я его надел, то надо сходить куда-нибудь.
Сильвер-старший почуял новую опасность.
— Хорошо, пошли вместе, — поспешно согласился он. — Куда пойдем? В кино? Тут как раз новый фильм появился, с Полетт Годдар [30].
— В кино? — Арнольд с оскорбленным видом оглядел свой маренговый пиджак. В кино его явно не оценили бы: там было слишком темно.
— Ну хорошо, Арнольд. Пойдем поужинаем! Как следует поужинаем! По первому разряду! Сперва возьмем закуски! Потом рубленую куриную печенку, а на десерт персик мельба с мороженым. Куда ты хочешь?
— В «Вуазан», — твердо сказал Арнольд.
На минуту Александр потерял дар речи.
— Это же самый шикарный ресторан! И ты хотел пойти туда с этой… — Он поперхнулся.
— В «Вуазан»! — повторил Арнольд.
— Хорошо, — заявил Александр. С вальяжным видом он обернулся ко мне: — Господин Зоммер, пойдемте с нами! Вы ведь и так уже при параде. Что у вас в пакете?
— Мой старый костюм.
— Оставьте его здесь. Потом заберете.
Мое восхищение Сильвером-старшим не знало границ. Он блестяще парировал удар, который нанес ему Арнольд своим дорогим «Вуазаном», где этот лирик хотел заказать отнюдь не куриную печень, а дорогой паштет из гусиной, о чем, конечно, догадывался и Александр. Но он не спасовал, а, напротив, ответил на вызов широким жестом. И тем не менее я тоже решил заказать гусиную печень. В этом путаном расовом конфликте я почему-то больше симпатизировал Арнольду.
В гостиницу я вернулся к десяти часам вечера.
— Владимир, — заявил я, — гуляш сегодня отменяется. Сегодня я был арбитром в расовом споре. Все как у Гитлера, только с точностью до наоборот. Дело было за ужином в «Вуазане»!
— Браво! Самое место для схваток расистов! Что ты пил?
— «Ко д’Эстурнель» тридцать четвертого года. Бордо.
— Вот это да! Я о нем знаю только по слухам.
— А я так даже пробовал — еще в тридцать девятом году. Один французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем выдворить меня обратно в Швейцарию. С горя расщедрился. Был как раз сентябрь, первый вечер drôle de guerre [31].
Мойков рассеянно кивнул:
— Похоже, сегодня какой-то праздник: все дарят подарки. С утра гуляш, а вечером, часов в семь, тебе опять пришел срочный пакет. Приехал на «роллс-ройсе» с шофером.
— Что?
— «Роллс-ройс» с шофером в ливрее. Немым как могила. Ты теперь что, оружием приторговываешь в своем синем костюме?
— Понятия не имею! А на пакете точно моя фамилия?
Мойков достал пакет из-под стойки. Он оказался длинной, узкой коробкой. Я открыл ее.
— Бутылка, — сказал я. Я обыскал упаковку в поисках записки, но ничего не нашел.
— Боже ты мой! — завороженно пробормотал Мойков у меня за плечами. — Ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не наше местное пойло. Как же она попала в Америку?
— Разве Америка не в союзе с Россией?
— По оружию. Но по части водки… Ты, часом, не шпион?
— А бутылка-то початая, — отметил я. — Пробку уже открывали.
Я сразу вспомнил Марию Фиолу и орхидеи от Эмилио.
— Здесь недостает двух или трех рюмок.
— Стало быть, подарок сугубо личный. — Мойков прищурил попугайские глаза. — Пили прямо из горла, как я погляжу! С тем большим трепетом мы ее разопьем!
XI
У Реджинальда Блэка не было ни магазина, ни художественной галереи — он принимал посетителей в своем особняке. Я представлял его себе этакой двуногой акулой. Вместо этого меня встретил тщедушный, застенчивый человечек с большой лысиной и ухоженной окладистой бородой. Он сразу предложил мне виски с содовой, осторожно порасспрашивал о том о сем, а потом вынес из соседней комнаты две картины и поставил на мольберт. Это были рисунки Дега.
— Какой рисунок вам больше нравится? — спросил он.
Я показал на правый.
— Почему? — спросил Блэк.
Я замялся.
— Разве для этого нужна особая причина? — задал я встречный вопрос.
— Мне просто интересно. Вы знаете, чья это работа?
— Оба рисунка работы Дега. Это же любому понятно.
— Не любому, — возразил Блэк со странной застенчивой улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. — Некоторым из моих клиентов непонятно, например.
— Странно. Зачем же тогда они покупают?
— Чтобы дома на стенке висел Дега, — меланхолично объяснил Блэк. — Картины — такие же эмигранты, как вы. Порою судьба забрасывает их в довольно странные места. Как они там себя чувствуют — это другой вопрос.
Он снял рисунки с мольберта и принес из соседней комнаты две акварели.
— Вы знаете, что это такое?
— Это акварели Сезанна.
Блэк кивнул.
— Вы не могли бы сказать, какая из них вам кажется лучше?
— У Сезанна любая картина хороша, — заметил я. — Но левая, пожалуй, будет подороже.
— Почему? Потому что крупнее?
— Нет, не поэтому. Это явно поздний Сезанн, уже почти что кубизм. Прекрасный прованский пейзаж с горой Сен-Виктуар на заднем плане. В брюссельском музее имеется похожая картина.
Блэк стрельнул в меня настороженным взглядом.
— Откуда такие подробности?
— Я там стажировался пару месяцев.
Сразу выкладывать всю правду мне было явно ни к чему.
— В каком качестве? Антикваром?
— Нет. Я тогда был студентом. Потом учебу пришлось забросить.
Мне показалось, что Блэк успокоился.
— Антиквара мне здесь не нужно, — пояснил он. — Зачем растить себе конкурентов?
— У меня к этому делу нет ни малейших способностей, — поспешно заверил его я.
Блэк предложил мне какую-то тонкую сигару. «Хороший знак», — подумал я; Сильвер тоже угощал меня сигарой, когда я к нему нанимался. Только у Сильвера сигара была бразильская, а тут — настоящая гаванская. Таких я еще никогда не курил, хотя и был о них наслышан.
— Картины — они как живые существа, — объяснил Блэк. — Как женщины. Не стоит показывать их кому ни попадя, если хочешь, чтобы они сохраняли свое очарование. И свою цену. Понимаете?
Я кивнул, хотя и ничего не понял. С его последним заявлением я вообще был не согласен.
— В торговле, по крайней мере, это так, — добавил Блэк. — Картины, которые слишком часто показывали, у нас называют «прожженными». Другая крайность — это «девственницы»: картины, которые почти никто не знает, которые всю жизнь провели в одних руках, в одной и той же частной коллекции. У знатоков они ценятся выше — не потому, что они лучше других, а потому, что любой знаток жаждет открыть что-то новое.