Я умолчал о том, что первые сомнения зародились у фельдфебеля еще вечером после допроса с кукушкой. Он собрал всю свою развеселую команду и хотел показать им, что такое обрезанный еврей. Мне пришлось спустить штаны. К своему ужасу, он обнаружил, что фокус не удался и я необрезан. Когда наутро приехал Хирш, фельдфебель был только рад от меня отделаться.
Левин взглянул на часы. Они тикали довольно громко.
— Семейная реликвия, — пробормотал он.
— Теперь они пробьют только через три четверти часа, — успокоил его я.
Он поднялся из-за стола и подошел ко мне.
— Как вы себя чувствуете в Америке? — спросил он.
Я знал, что любой американец будет ждать одного и того же ответа: я чувствую себя великолепно. В этой уверенности была какая-то трогательная наивность.
— Великолепно! — ответил я.
Его лицо просветлело.
— Я очень рад! А насчет визы можете особо не беспокоиться. Тех, кто въехал в страну, у нас высылают редко. Должно быть, для вас это совершенно новое ощущение — жить, не подвергаясь преследованиям. Здесь ведь нет ни гестапо, ни жандармов!
«Их здесь нет, — подумал я. — Зато есть сны! Сны и тени прошлого, готовые пробудиться в любую минуту!»
К полудню я вернулся в гостиницу.
— Тебя искали, — сообщил Мойков. — Особа женского пола с румяными щечками и голубыми глазами.
— Женщина или дама?
— Женщина. Она еще здесь. Сидит в нашем пальмовом садике.
Я прошел в салон с цветами и рахитичной пальмой.
— Роза! — удивленно воскликнул я.
Кухарка Танненбаума поднялась мне навстречу из-за вечнозеленой листвы.
— Меня просили вам кое-что отнести, — объяснила она. — Ваш гуляш! Вчера вечером вы его забыли.
Она расстегнула большую клетчатую сумку, в которой что-то тихонько звякнуло.
— Это нестрашно, — добавила она. — Гуляш может и постоять. Через день-два он даже становится вкуснее.
Она достала из сумки большую фарфоровую миску, закрытую крышкой, и поставила на стол.
— Это сегедский? — спросил я.
— Нет, это другой. Он дольше не портится. Тут еще маринованные огурчики, столовый прибор и тарелки.
Она развернула салфетку с ложками и вилками.
— У вас есть спиртовка?
Я кивнул:
— Только она маленькая.
— Это ничего. Чем дольше варишь гуляш, тем он вкуснее. Миска огнеупорная, разогревать можете прямо в ней. Через неделю я приду забрать посуду.
— Да это просто рай какой-то! — воскликнул я. — Большое спасибо вам, Роза. Передайте мое спасибо и господину Танненбауму!
— Смиту, — поправила меня Роза. — С сегодняшнего дня это его официальная фамилия. Тут еще есть кусок праздничного торта.
— Какой громадный! Это марципан?
Роза кивнула.
— Вчерашний был шоколадный. Может, вам его больше хочется? У нас еще осталось. Я припрятала.
— Нет-нет! Я выбираю будущее. Марципановое.
— А вот вам еще письмо. От господина Смита. Всего хорошего, угощайтесь на здоровье!
Я порылся в кармане в поисках долларовой монеты. Но Роза замахала руками:
— Ни в коем случае! Мне нельзя брать деньги у эмигрантов. Иначе меня уволят. Господин Смит строго-настрого запретил.
— Только от эмигрантов?
Она кивнула:
— От банкиров можно, но они почти ничего не дают.
— А эмигранты?
— Эти готовы отдать последний грош. Бедность приучает к благодарности, господин Зоммер.
Я изумленно смотрел ей вслед. Потом я взял миску и направился к себе в комнату.
— Гуляш! — заявил я, проходя мимо Мойкова. — От венгерской поварихи. Ты уже пообедал?
— К сожалению. Съел гамбургер в аптеке на углу. С кетчупом. И кусок яблочного пирога. Типично американский обед.
— И я тоже, — пожаловался я. — Тарелку переваренных спагетти. Тоже с кетчупом. А на десерт тоже яблочный пирог.
Мойков снял с миски крышку и принюхался:
— Да тут на целую роту! А аромат какой! Что там твои розы! А лучок какой разваристый!
— Считай, что ты приглашен, Владимир!
— Не уноси миску в комнату. Поставь ее лучше ко мне в холодильник рядом с водкой. В твоей комнате слишком тепло.
— Ладно.
Я взял письмо и отправился к себе наверх. Окна в моей комнате были широко распахнуты. Со двора и из соседних окон раздавалось хныканье радиоприемников. В апартаментах Рауля шторы были задернуты. Из-за них доносились приглушенные звуки граммофона, игравшего вальс из «Кавалера роз». Я распечатал письмо Танненбаума-Смита. Оно оказалось коротким. Я должен был позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с ним уже переговорил. Блэк ждет моего звонка послезавтра. Успеха!
Я медленно сложил письмо. Мне казалось, что замызганное боковое крыло гостиницы перед моим окном вдруг превратилось в аллею. Внезапно у меня обнаружилось что-то вроде будущего. Какой-то путь, а не закрытая дверь, как раньше. Новая жизнь, обыденная и потому непостижимая. Я сразу же спустился в холл и набрал номер. Ждать до послезавтра я был не в силах. К телефону подошел сам Реджинальд Блэк. У него был низкий, немного нерешительный голос. Пока мы говорили, в трубке слышались отдаленные звуки музыки. Сперва я подумал, что это галлюцинация, но потом понял, что у Блэка тоже играет граммофон. Он играл тот же вальс из «Кавалера роз», что доносился из апартаментов Рауля. Я принял это за добрый знак. Блэк назначил мне встречу через три дня. В пять часов вечера. Я положил трубку, но музыка почему-то не умолкла. Я обернулся и выглянул во двор. Окна Рауля были снова открыты. Теперь его граммофон заливался на весь двор, забивая слабые звуки джаза и проникая даже в темную телефонную будку, стоявшую возле регистрационной стойки. Ох уж этот вездесущий «Кавалер роз»!
— Что с тобой? — спросил Мойков. — У тебя такое лицо, будто ты только что столкнулся с призраком.
Я кивнул.
— С призраком величайшей авантюры на всем белом свете: мещанского уюта и обеспеченного будущего.
— Тебе не стыдно так говорить? Значит, у тебя есть работа?
— Может быть, — ответил я. — Подпольная, разумеется. Но давай пока не будем об этом говорить. А то вдруг синяя птица возьмет и улетит.
— Ладно. Как насчет молчаливой, обнадеживающей рюмочки?
— Как всегда, с удовольствием, Владимир!
Пока он доставал бутылку, я оглядел себя с головы до ног. Моему костюму было уже восемь лет, и он порядком износился. Он достался мне в наследство от Зоммера, а Зоммер и сам его долго носил. До сих пор я об этом не беспокоился, к тому же какое-то время у меня был еще один костюм, но потом его украли.
Мойков заметил мой критический взгляд. Он рассмеялся:
— Сейчас ты похож на озабоченную мамашу. Первый признак мещанского быта! Чем это вдруг тебе не понравился твой костюм?
— Он слишком заношенный!
Мойков пренебрежительно махнул рукой:
— Подожди, пока окончательно не устроишься на работу. А там видно будет.
— А новый сколько может стоить?
— В «Браунинг Кинге» долларов семьдесят. Может, чуть больше или чуть меньше. У тебя они есть?
— С мещанской точки зрения нет, а с точки зрения игрока — да. Все, что осталось от китайской бронзы.
— Ну так промотай их, — посоветовал Мойков. — Тогда переход к мещанской жизни покажется тебе менее постыдным.
Мы осушили свои рюмки. Водка оказалась очень холодной и по-особому пряной.
— Чувствуешь новый привкус? — спросил Мойков. — Конечно, не чувствуешь. Это зубровка. Водка на травах.
— Откуда у тебя эти травы? Из России?
— Это секрет! — Он снова наполнил рюмки и закупорил бутылку. — А теперь за твое блестящее будущее в качестве бухгалтера или продавца! Как у Хирша.
— Как у Хирша? Почему это?
— Он приехал сюда как этакий сэр Галахад Маккавейский, а теперь продает детишкам радиоприемники. Вот такие вы авантюристы!
Я позабыл о словах Мойкова, как только вышел на улицу. Дойдя до угла, я остановился перед небольшой цветочной лавочкой. Ее владельцем был один итальянец, торговавший также и фруктами. Цветы у него не всегда были самые свежие, зато и стоили недорого.
Хозяин лавки как раз стоял в дверях. В Америку он приехал лет тридцать тому назад из городишка под названием Каннобио; а меня туда однажды выслали из Швейцарии, что нас и связывало. На фрукты он давал мне пятнадцать процентов скидки.
— Как дела, Эмилио? — спросил я.
Он пожал плечами:
— Должно быть, в Каннобио сейчас хорошо. Самое время купаться в Лаго-Маджоре [29]. Если бы там только не было этих чертовых немцев!
— Недолго им там еще оставаться.
Эмилио озабоченно нахмурился и потеребил усы.
— Когда им придется уходить, они все разрушат. И Рим, и Флоренцию, и прекрасный Каннобио!
Я не знал, чем его утешить. Я и сам боялся того же самого.
— Красивые цветы, — сказал я за неимением лучших идей.