X
Я сидел в приемной адвоката Левина. Было раннее утро, но приемная была уже почти до отказа заполнена посетителями. Между кактусами и прочими домашними растениями, напрочь лишенными цветов, — вроде той растительности, которой в мясных лавках частенько украшают поросячьи туши, — на неудобных стульях сидело, наверное, человек пятнадцать. Тут же был и небольшой диванчик, который целиком оккупировала жирная дама в шляпке с вуалью и с золотой цепью на шее; она гордо восседала на нем, словно громадная жаба, а возле нее пристроился мальтийский шпиц. Сесть рядом с ними больше никто не осмелился. Было сразу видно, что эта дама не эмигрантка — в отличие от большинства присутствующих. Их было нетрудно распознать по тому забитому виду, с которым они жались поближе к углам.
Я решил послушаться Хирша и выплатить Левину сто долларов в счет старого долга, чтобы сразу узнать, чем еще он мне сможет помочь.
Неожиданно я обнаружил в углу за дверью доктора Брандта. Он тоже кивнул мне, и я уселся рядом с ним.
С другой стороны от него стоял небольшой аквариум, в котором плавали маленькие яркие неоновые рыбки.
— А вы-то что здесь делаете? — удивился я. — Разве виза у вас не в порядке? Я думал, вы работаете в больнице.
— Только пока что не гинекологом, — уточнил он. — Сменным врачом-ассистентом. И то в порядке исключения. Экзамены, конечно, все равно придется сдавать.
— Значит, работа нелегальная, — сказал я. — Вроде как в Париже, да?
— Приблизительно так. Но не совсем. Скорее полулегальная. Как у Равича.
Я знал, что когда-то Брандт был одним из лучших гинекологов во всем Берлине. Но Франция не признавала немецких врачебных дипломов, к тому же Брандту не удалось получить разрешения на работу. В итоге он нелегально устроился у знакомого французского медика и делал вместо него операции. Так же как доктор Равич. И так же как Равичу, в Америке ему пришлось все начинать сначала.
Брандт выглядел уставшим. Должно быть, он работал без оклада и недоедал. Он перехватил мой взгляд.
— Я живу в больнице на полном содержании, — сказал он с улыбкой. — И на карманные расходы тоже дают. Так что не переживайте.
Внезапно в приемной раздалось пение канарейки. Я оглянулся: поначалу я ее здесь не заметил.
— Кажется, Левин любит животных, — сказал я. — Завести в приемной рыбок, наверное, тоже он догадался.
Золотистая птичка весело выводила трели в полутемной комнате, наполненной горем и страхом. Ее беззаботность казалась здесь чем-то почти непристойным. Мальтийский шпиц на диване забеспокоился и наконец залился возмущенным лаем. Из дверей, ведущих в кабинет Левина, появилась хорошенькая секретарша, похожая на фарфоровую статуэтку.
— Собакам здесь лаять нельзя, — объявила она. — Даже вашему псу, госпожа Лормер.
— А этой чертовой птице можно петь? — возмутилась дама на диване. — Мой шпиц вел себя тихо! Птица первая начала. Скажите ей, чтобы она заткнулась!
— Птица не понимает, — терпеливо объяснила секретарша. — Она поет, и все тут. А вашему псу можно внушить, чтобы он не лаял. Он должен вас слушаться. Или он к этому не приучен?
— Зачем здесь вообще нужна эта канарейка? Уберите ее отсюда, — потребовала госпожа Лормер.
— Может, лучше вашу собаку? — Фарфоровая куколка явно теряла терпение. — Вы здесь не у ветеринара!
Атмосфера в приемной внезапно изменилась. Теперь на стульях сидели уже не робкие тени, а настоящие люди, с живыми, блестящими глазами. Они не решались выступить открыто, но молчаливо поддерживали одну из сторон.
Теперь уже шпиц лаял и на секретаршу. В ответ она зашипела на него как гусыня. Тут в двери показалась голова Левина.
— Что за шум?
Его ослепительная улыбка озарила полумрак комнаты. Левин моментально оценил ситуацию и принял соломоново решение.
— Заходите, госпожа Лормер, — сказал он, распахивая следующую дверь.
Толстая дама в шляпе с нежно-голубой вуалью схватила шпица под мышку и, продефилировав перед глазами изумленных эмигрантов, скрылась в кабинете у Левина. Вслед за ней исчезла и секретарша. Внезапно по комнате разлился запах ландышей. Он исходил от пустого дивана, на котором только что сидела госпожа Лормер. Испуганная канарейка умолкла.
— В следующий раз я тоже приду с собакой, — заявил Брандт. — С ней долго ждать не придется. У нас в больнице живет овчарка.
Я рассмеялся:
— При овчарке канарейка не запоет. Она испугается.
Брандт кивнул:
— Или овчарка покусает секретаршу. Тогда Левин нас вышвырнет. Пожалуй, вы правы: эмигрантское счастье надо оставлять на волю случая. Если высчитывать наперед, оно уйдет сквозь пальцы.
Я положил сто долларов на стол. Большая, костлявая рука Левина мелькнула над ними, даже не сжимаясь в кулак, и стол снова стал пуст.
— Устроились на работу? — спросил он.
Я покачал головой.
— Мне это запрещено, — осторожно ответил я.
— Чем же вы тогда живете?
— Подбираю деньги на улице, играю в лотерею, состою на содержании у престарелых любовниц, — спокойно выложил я, удивленный глупостью заданного вопроса. Неужели он не понимает, что я не могу сказать ему правду?
Он засмеялся своим диковинным смехом, который оборвался без всякого предупреждения.
— Вы правы! Меня это не касается. По крайней мере официально. Разве что в частном порядке, просто по-человечески.
— За свои частные, человеческие разговоры я уже не раз оказывался в тюрьме, — возразил я. — На этот счет у меня немало душевных травм и серьезных комплексов. И я не скоро от них избавлюсь. Даже в Америке.
— Как вам угодно. К нашему делу это не имеет отношения. Перед вами здесь был доктор Брандт. Он за вас поручился.
Я был ошарашен:
— Бедняга Брандт! Да у него за душой ни гроша!
— Он поручился в моральном плане. Что он вас знает и что вас подвергали преследованиям.
— Мне это как-то поможет? — спросил я.
— Вода камень точит, — ответил Левин. — Понемногу и наберется что-нибудь. Ваша приятельница Джесси Штайн об этом как-нибудь позаботится. Брандта прислала тоже она.
— И ради этого он пришел к вам?
— Не только ради этого. Но, видимо, он не рискнул бы показаться на глаза Джесси Штайн, не дав вам рекомендации.
Я рассмеялся:
— На Брандта это непохоже.
Левин хихикнул блеющим тоном:
— Зато похоже на Джесси Штайн! Эта женщина просто ураган! Я вел для нее добрый десяток дел. У нее что, других забот нет? Собственной жизни?
— Ее жизнь состоит в том, чтобы заботиться о других. Она всегда была такой. Мягкой и неумолимой. Еще во Франции.
За моей спиной раздался звонкий и мелодичный голос кукушки. Я испуганно обернулся. Еще одна птица! Из деревянных ходиков на стене выпрыгнула пестрая деревянная фигурка, маленькая дверца открылась и снова захлопнулась.
— Уже одиннадцать, — вздохнул Левин, отсчитывая удары.
— У вас здесь настоящий зоопарк, — заметил я, когда кукушка умолкла. — Канарейки, шпицы, рыбки да вдобавок еще и этот немецкий символ домашнего уюта!
— Он вам не нравится?
— Пугает, — ответил я. — Однажды меня допрашивали под бой часов с кукушкой. При каждом ударе меня били по лицу. На беду, было как раз двенадцать часов.
— Где это было? — спросил Левин.
— Во Франции. У немцев на военном посту. Допрос вел школьный учитель в мундире фельдфебеля. Каждый раз, когда куковала кукушка, меня заставляли кричать с ней хором: «Ку-ку! Ку-ку!»
Левин изменился в лице.
— Этого я не знал, — пробормотал он. Он встал, явно намереваясь остановить часы, но я его удержал.
— Зачем? — сказал я. — Одно с другим никак не связано. До чего мы дойдем с такой чувствительностью? К тому же эта история скорее из числа приятных воспоминаний. Меня ведь почти сразу отпустили. Господин старший учитель даже подарил мне на прощание антологию немецкой лирики. С этой книжкой я добрался до Эллис-Айленда. Там она потерялась.
Я не стал рассказывать Левину, что меня тогда вызволил Хирш, заявившийся на следующий день в роли испанского консула. Он безжалостно наорал на фельдфебеля, посадившего за решетку подопечного самого Франко. Тот уверял, что случилась досадная ошибка. Господин старший учитель так и трясся от страха за свои фельдфебельские погоны и в знак раскаяния вручил мне тот самый томик стихов. А Хирш укатил со мной на машине.
Левин смотрел на меня не отрываясь.
— Это произошло, потому что вы еврей?
Я покачал головой:
— Это случилось, потому что я был слаб и беспомощен. Нет ничего ужаснее, чем когда беспомощный человек попадает в лапы образованным немецким варварам. Трусость, жестокость и безответственность — три порока, которые только усугубляют друг друга. А этот учитель был, в сущности, вполне безобидным типом. Не то что какой-нибудь эсэсовец.