но настоящую прибыль ему приносила только работорговля.
Масуда, все еще тут
До Масуды, запертой в своей комнатенке, наконец-то дошло, что Шанна с мужем уехали навсегда и что она больше не увидит дочь. Теперь в еде и уборке надо было надеяться только на милость соседок. Голос ее звучал с каждым днем все тише: «Я Масуда… Я тут». Она сгорбилась до такой степени, что в деревне спорили: когда Масуда умрет, надо ли ее хоронить согнутой в три погибели или распрямлять ей спину? Настоящее Масуда воспринимала как в тумане, в то время как воспоминания прошлого ясно вставали перед ней. В памяти всплывали сцены, которые, казалось бы, должны были быть давно вытеснены и стерты: как она, собираясь по дрова, услышала голоса в комнате Сулеймана и из любопытства прильнула к оконцу. Хозяин с женой спали в разных комнатах, так как три недели назад она родила мальчика. Сестра хозяина постучала и, не дождавшись ответа, рванула дверь. Он вытянулся: «Все в порядке?» Она долго смотрела на него, потом произнесла: «Твоя жена».
Он схватил галабею и наспех начал одеваться: «Что с ней? Ты говорила: брось рабынь, женись! Женился! Ты говорила, она родить не сможет, так она принесла сына. Что теперь?»
Он присел на край кровати. Она встала перед ним и проговорила своим шипящим голосом: «Я видела ее и Салима, раба шейха Саида, у куста базилика».
Сулейман задрожал. Не меняя тона, она закончила: «Не беспокойся! Уж я о ней позабочусь!» – и вышла.
В то утро Сулейману надо было ехать в Салялю по делам. А когда спустя три месяца он вернулся, жены уже не было в живых, над младенцем хлопотала тетка, а Салим исчез.
Масуда и забыла совсем про подслушанный разговор.
Абдулла
Я будто не между небом и землей в кресле на борту самолета, летящего во Франкфурт, а прилег, прижавшись к Зарифе, в восточном дворе нашего дома. Разглядываю на небе полную луну, а Зарифа приглаживает мне волосы и рассказывает сказку.
– Жила-была козочка со своими детками. Старших из них звали Зейд и Рабаб. И вот каждый раз, покормив их, собираясь из дома, она им наказывала: «Не отворяйте дверь, кто бы ни постучал! Придет волк и съест вас! А когда я вернусь, я вам пропою: «Ребятушки-козлятушки! Отворяйте дверку матушке! Это мама пришла, молочка принесла». Только тогда и открывайте!» Послушались детки. Но волк однажды услышал, как она им песню повторяла, дождался, когда коза уйдет, постучался и пропел тоненьким голоском: «Ребятушки-козлятушки! Отворяйте дверку матушке! Это мама пришла, молочка принесла». Только они дверь открыли, он на них набросился и съел! А коза вернулась, стучала-стучала, пела-пела, да что толку! Уперлась рогами в дверь, толкнула, вошла, да никого дома нет. Побежала коза искать своих детушек. Всех, кого видела, спрашивала, да никто козлят не видал. Спросила она наконец голубку. И та сказала: «Волк здесь проходил с пузом. Не иначе как козлят проглотил. Следуй за мной, он на камнях лег вздремнуть». Но козочка поспешила сначала к кузнецу и попросила его наточить ей рога так, чтоб они стали острые-острые, что ножи. Застала она волка спящим, вспорола ему живот. Выбежали оттуда козлята живехонькие. И пошли они все домой.
Лондон
После каждого телефонного разговора с ним Лондон спрыгивала с кровати – плюшевый мишка летел в сторону. Она набирала Ханан и кружила по комнате как заведенная, пересказывая ей диалог с Ахмедом.
– Господи! Да ты знаешь, сколько сейчас времени?!
– Да послушай, Ханан! Представляешь, касыда, которую он прочитает на фестивале поэзии, будет посвящена мне!
– И что?
– Да как ты не понимаешь! Я его вдохновение, его муза.
– Ну, поздравляю! Можно я уже пойду спать? Я в поэзии мало разбираюсь, все больше в лаборатории сижу и показания снимаю.
Сразу после помолвки Лондон выскочила из дома и позвонила Ханан.
– Подруга! Кто самая счастливая девушка на свете? Я!
– Тысяча поздравлений! У вас свидание?
– Он только что от нас вышел.
– Вы целовались?
– Нет… Но он сказал, что нашей помолвкой мы стерли границы сословного неравенства и доказали искренность наших чувств.
– Он что, тебе лекцию прочитал, вместо того чтобы воспользоваться случаем тебя чмокнуть?
– Ну и характер у тебя, подружка!
Прямота Ханан ранила Лондон. Но она привыкла. Ведь подруга с самого начала ее донимала: «Ахмед? Поэт! Который каждый день с новой музой? А что за нескладные у него стишки! Чем он тебя зацепил? Мутный он какой-то, то отпустит бороду, то сбреет. Я его то в дишдаше вижу, то в джинсах. То не стрижется, то налысо побреется…»
Но Ахмед продолжал добиваться Лондон. Он забрасывал ее письмами по электронной почте, эсэмэсками, постоянно названивал, посылал голосовые сообщения, песни, фотографии, пока она не сдалась.
Когда мать это обнаружила, закрыла ее в комнате. Лондон возроптала, но мать была непреклонна, будто хотела увидеть своими глазами, как долго та будет сопротивляться и бороться за свою любовь. Отец сначала растерялся, но в конце концов поставил мать на место и дал согласие на свадьбу Лондон.
В день помолвки, когда гости разошлись, Ахмед взял ее за руку и признался:
– Знаешь, Лондон, чем ты меня привлекла? Тебя не так легко добиться. Не так просто завоевать твою любовь… Но если ты полюбила, то искренне, ты до конца будешь отстаивать свою любовь, пойдешь против зашоренности и косности.
С первого дня их знакомства он повторял: «Зашоренность и косность», иногда добавлял еще «Сословное неравенство». Потом она случайно увидела его щебечущим с девушкой, возглавлявшей в университете литературный клуб. Он держал ее ладони в своих руках. Ахмед сконфузился, сел с Лондон в ее машину и заговорил в свою защиту первым, не дожидаясь нападения:
– Послушай, Лондон! Ты моя невеста, моя любимая. Не надо меня донимать своей ревностью, своим эгоизмом. Не надо быть такой фанатичной собственницей. Эгоизм – это косность. Ревность – от зашоренности. А чувство собственничества по отношению к ближнему – пережиток времен сословного неравенства. Я поэт… Я человек культуры… Мой дух парит в свободном полете… Как птица… Ах, вспоминаются строчки из Махмуда Дервиша[34]… Птица не знает, где взлетит, где сядет. Путы меня душат. Мешают творчеству… Мне нужна женщина понимающая. Чтобы я был гуляющим в облаках ветром, а она – деревом, пустившим корни глубоко в землю.
В тот день Лондон ничего не сказала. Она надела белый врачебный халат и надкусила сэндвич, который он купил для нее в киоске. Ее глаза, пока она ела, были как раз на уровне его подбородка. Теперь он не задирал его так высоко.
Неделю спустя Лондон обнаружила