лишь собственные фантазии.
С детства до двадцатилетнего возраста отцу удавалось чинить препятствия моему воображению. Было понятно, где заканчивались его мысли. Все свои неудавшиеся амбиции он пытался реализовать во мне.
Искусство стало для меня такой же насущной необходимостью, как вода и воздух. Я понял тогда, что если не отпущу свои грезы на волю, не смогу дальше так жить. Только воображение, Асмаа, придает смысл моей жизни. И как бы прекрасна ни была реальность вокруг нас, без включенного воображения она невыносима.
Ты видишь, как люди суетятся? Их бессмысленные движения? Это лишь верхушка айсберга. Скрытая же от глаз глыба – это их внутренние переживания, личное пространство, их фантазии. Как только перестал жить по уму своего отца, я взял в руки кисть и нарисовал себе другую реальность. Отрастил волосы, отпустил бороду, влез в рваные джинсы, бросил инженерный факультет и поступил на отделение изящных искусств.
Порой я творю до истощения. Идя по улице, чувствую, что чего-то не хватает – в руке нет кисти. Кисть как часть меня, как орган, который рос и дышал вместе со мной. Я жил на своих полотнах; то, что происходило вокруг, меня не трогало. Моего воображения было достаточно. Энергия била через край. Я рисовал часами как в лихорадке, не спал ночами, бредил, уходил в искусство с головой.
Искусство, Асмаа, спасло меня от того, чтобы я стал частью плана своего родителя. Исса, Асмаа, не забыл, что он мигрант. Он носит свою историю глубоко в себе, ведь это его судьба. И он очень старался, чтобы и сын перенял эту судьбу, продолжил его историю, став его наследником. Чтобы сын отомстил судьбе за его невезение, за все невоплощенное, за то, что у него отняли родину.
Исса-мигрант начинал каждое утро с того, что зажмуривался, потом, открыв глаза и осознав свою долю, выходил на улицы Каира, вливался в толпу египтян, устраивал детей в египетские вузы, но ни на минуту не забывал о том, что он Исса, сын шейха Али, вынесшего все беды Омана на собственных плечах. Шейх Али был в делегации, сопровождавшей Иссу бен Салеха, посла имама и союзных племен, на подписании договора в ас-Сибе между англичанами и султаном. Он помнил, как ликовал отец, когда заключили соглашение, даровавшее им свободу передвижения по внутреннему Оману, как тогда они загорелись идеей всеобщего объединения, чтобы дать отпор британцам. Все эти подробности не давали Иссе-мигранту спокойно уснуть, когда он ложился ночью в кровать. Отец рассказывал мне, каким духом обладали наши предки. Его прадед шейх Мансур бен Нассер был из тех всадников, что давали отпор ваххабитам, совершавшим набеги на оманские племена. Он участвовал в том легендарном бою, когда оманцы, схватившись за мечи, исступленно защищались до наступления темноты, пока руки уже не сжимали оружие. О шейхе Мансуре слагали песни, которые женщины потом долгое время исполняли на свадьбах. Песни о невиданной смелости шейха, не выпустившего меча из рук. Белый конь его носился как ветер, и одно только имя его вселяло страх в вероломных врагов. Исса-мигрант, унаследовавший его доблесть, бок о бок сражался с имамом Галебом аль-Хинаи на аль-Джабаль аль-Ахдар. Он своими руками хоронил погибших героев и под покровом ночи носил секретную переписку. А когда их разбили и распустили, он эмигрировал, но только телом, болевшая душа его осталась здесь.
Кого он хотел из меня слепить? Борца? Героя? Шейха, раздающего милостыню и защищающего слабых? Шейха нового времени, шлепающего именную печать на прошения бедуинов и крестьян? Политика-оппозиционера? Тема разгоревшейся в Дофаре революции была у него под запретом. Он отрицал ее до исступления: «Коммунизм?! Невозможно! Это не для Омана!»
Каждый вечер он читал мне книгу шейха аль-Салеми «Выдающиеся люди оманского народа», я заучил ее наизусть. Он брал меня на набережную Нила в аль-Асари и просил меня читать вслух по памяти «Ан-нунийю» Абу Муслима аль-Бахляни[29]. Отец старался внушить мне, что Абу Муслим аль-Бахляни не менее значимый поэт, чем Ахмед Шауки[30], что все его поэтическое наследие у меня должно от зубов отскакивать, а не только «Ан-нунийя». Я помню, как по его щекам катились слезы, когда я повторял:
Погонщик, скажи, отчего твоя песня
Склонила мне голову, я уж не весел,
В бешеном реве стад я твоих
Слышу, как армия еле живых
Носится в небе и на земле,
Сладостен голос, но не по мне.
Стоило мне произнести эти строки, как он просил меня перечитывать их снова и снова, потом со вздохом подхватывал:
Как я много на чужбине растерял!
Как мой век с тоской на сердце протекал…
Вам отдам я все остатки прежних сил,
Чтобы совесть не заела у могил.
Он был большим поклонником аль-Бахляни и хотел, чтобы и я знал, какой разносторонней творческой личностью он был, как активно участвовал в движении возрождения, что в начале ХХ века основал первую оманскую газету «Ан-Наджах», которую печатали в Занзибаре, что его сочинения стали первым полным собранием, выпущенным в Омане, что он собирал все возможные издания по философии и этике и всем сердцем болел за ученых и теологов Омана, упоминая в своих стихах даже тех из них, с которыми лично не встречался. В вынужденной ссылке отец сделал все, чтобы одно из каирских издательств взялось выпустить наряду с другими произведениями оманских писателей и его наследие. Я помню, как мы часами разбирали и перекладывали тираж. Как отец будет это распространять и кто это будет читать? Он определил меня на инженерный факультет, потому что будущее Омана за инженерами и юристами. При каждой возможности отец напоминал мне, чтобы я не заглядывался на египтянок. Он выражался яснее ясного: «Да, мы сейчас живем здесь. Но мы не отсюда. И здесь не останемся. Когда мы умрем, нас положат в родную землю».
Я часто задумывался, какая она, эта страна, которую я покинул в раннем детстве, не успев познать. В воображении вставала ужасная картинка: ряд черных гробов в багажном отделении самолета. Первый – отца, затем матери, мой, Галии, брата. Перелет из Каира в Маскат, который мы совершали уже мертвыми. Потом наши тела из гробов извлекают руки незнакомых мне родственников, чтобы под палящим солнцем захоронить тела на кладбище аль-Авафи, где нет ни одного деревца, не пробивается ни одной травинки. Порой мне хотелось, чтобы отец поменял свои намерения и нас похоронили на одном из полных шума и суеты кладбищ Каира, где снуют торговцы и отовсюду слышатся аяты Корана. Но лучше, чтобы мы сели на