Читать интересную книгу Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

В этом обработка истории Каина, сделанная Комаровым, гораздо ближе «Картушу», переведённому на русский, чем версия «Жизни». Литературная целеустановка та же. Преступник, вошедший в историю, должен быть изображен как знаменитый атаман разбойников, а его дела должны точно так же удовлетворить потребность читателей в сенсации, как и их радость от удавшегося плутовства и интерес к историческим или местным деталям. И в то же время история жизни разбойника должна дать моральный пример тому, что одаренные люди, не воспитанные ради добродетели и обращающиеся ко злу, должны прийти к гибели. Этой общей целеустановке соответствует также общность избранной формы целого. Жизненный путь складывается, как и прежде, из остроумных приключений. О них, однако, больше не рассказывает сам вор, прибегая к шуткам с использованием исконно народной речи. О происшедшем сообщает отстранившийся автор, добавляя к рассказу моральные комментарии. Но Комаров перенимает из французской биографии разбойника только общую концепцию, и как раз прямое указание на «Картуша» (в предисловии) разъясняет, что «Каин» Комарова – не является несамостоятельным подражанием. Он представляет собой своеобразный русский контраст «Картушу». Поэтому оба жизнеописания можно впоследствии также без сомнения связать и совместно издать.

Среди исследователей обработку Комарова большей частью ценят гораздо ниже рассказа от первого лица и упрекают её в отходе от фольклорного, в зависимости от шаблона романов. Это понятно с точки зрения исследователей, заинтересованных фольклором. Не следует только забывать, что Комаров писал для своих читателей, у которых в качестве главного интереса можно было не без труда предположить удовольствие позднейшего исследователя от знакомства с фольклором[630]. В пользу того, что «романическая» обработка Комарова была на исходе XVIII столетия по меньшей мере точно так же по вкусу широкому кругу русских читателей, как и рассказ от первого лица в стиле «прибаутки», говорят уже число изданий и тот факт, что версия от первого лица к концу столетия даже уступала обработке Комарова.

Особенность издания Комарова, которую здесь следует ещё кратко упомянуть – это песенное приложение. Так как в данной работе речь идёт об истории русского плутовского романа, а не народной песни, здесь достаточно общей характеристики. В своём ранее цитированном газетном объявлении Комаров говорит ещё не о «песнях Каина», а только о «песнях, в которых упоминается его имя». Позже отсюда возникают «любимые песни Каина»[631], или просто «собрание песен Каина»[632]. При этом число песен постоянно растет, так что из первоначальных 2 песен до 1794 г. возникло в общей сложности 64. В этом песенном приложении Комаров словно связывает свой интерес собирателя с усилием по превращению Каина в смелого и чувствительного разбойника, причём в то же время создается своего рода замена для сокращения исконно народного элемента в самом повествовании. Примеру Комарова следует позже также «История». В её отдельных изданиях число песен тоже колеблется.

Некоторые исследователи представляли точку зрения, согласно которой эти песни (из них только некоторые упоминают Каина по имени и также не сплошь очевидно являются разбойничьими) собрал сам Каин, отчасти даже сам написал их[633]. Против этого говорит уже то обстоятельство, что все песни только в результате обработки Комарова были присоединены к истории или добавлены ещё позже. Поэтому более молодые исследователи обоснованно отклоняют тезис об авторстве Каина и даже о прямой собирательской деятельности[634]. Но песни внесли решающий вклад в популярность книги и популяризацию образа Каина. Особенно известной стала песня, которая большей частью стоит на первом месте в более поздних сборниках. Это впервые текстуально подтвержденная в «Песнях Каина» прощальная песня разбойника накануне его осуждения:

Не шуми, мати зеленая дубравушка,не мешай мне, добру молодцу, думу думати.

Эта песня стала позже одной из самых известных русских разбойничьих песен, и, например, Пушкин два раза применил её в своих произведениях. В «Капитанской дочке» Пугачев называет её своей «любимой песней» и просит своих людей спеть её, в «Дубровском» же её поет часовой-разбойник, сидящий на пушке, в последней главе, словно песню прощания с вольной разбойничьей жизнью[635].

После того, как версия «Жизни» и обработка Комарова были подробно рассмотрены, легче будет охарактеризовать и другие редакции. «История» (1 издание 1782 г.) в целом следует за «Жизнью». Расширено только первое предложение. Вместо «Я родился в 1717 г.» теперь говорится:

Я, Иван Осипов по прозванию Каин, родился во время царствования Государя Императора Петра Великого в 1714-м году от подлых родителей, обитающих в столичном Российской империи городе Москве[636].

Дальнейший текст заимствован почти дословно, и опущены, включены или изменены лишь отдельные слова[637]. Но перед последней авантюрой, похищением, приведшим к аресту Каина, рассказчик вдруг меняет свой оригинал и дословно следует теперь подробной обработке Комарова, у которой он также перенимает форму третьего лица[638]. Поворот производит тем более ошеломляющее впечатление, что он следует не только после ареста (т. е. как бы начинает только безлично заключительное сообщение или «мораль»), но ещё и совершается в рамках сообщения о самой авантюре. Тем самым «история» представляла собой прямую связь двух предшествующих версий. Уже число изданий доказывает, что это не нанесло ущерба популярности текста, ибо если доказано существование только 2 версий чистого рассказа от первого лица, то в «истории» их 6.

Труднее обстоит дело с «краткой» редакцией. До сих пор не удалось найти ни одного экземпляра издания 1775 г. Из списков старых издательств и книжных магазинов известны только название, год издания и количество страниц[639]. Тот факт, что одинаковые списки фиксируют позднейшие издания 1815, 1817 и 1830 гг. в качестве новых изданий старой «краткой» редакции под измененным названием, не является достаточным доказательством того, что здесь было изменено только название, но обычно следовало новое издание старого текста. Может также лишь иметься в виду то, что здесь снова наличествовала «краткая» редакция той же истории. Прежде всего следует учитывать, что между 1775 и 1815 гг., т. е. в течение сорока лет, «краткая» редакция не была напечатана ни разу, тогда как за тот же период рассказы в форме от первого лица и обработка Комарова были очень распространены и вызывали к себе интерес. Приходится считаться с тем, что «краткая» редакция XIX столетия находилась под влиянием обеих названных версий. С текстом 1775 г. это было невозможно.

Ни в коем случае недопустимо просто отожествить текст 1815 г. с неизвестным текстом 1775 г. и интерпретировать его как «старейшую» редакцию, что делает, например, Сиповский[640]. Затем он приходит к результату, согласно которому главные признаки этой якобы старейшей версия заключаются в отсутствии рифмованной речи, описаний и вообще фольклорного элемента, частом появлении морализирующих и прочих размышлений автора, стремление сильнее выдвинуть самого Каина на передний план, «героизировать» его, «мотивировать» его дела и т. д. Сиповскому могло бы броситься в глаза, что это сплошь одинаковые главные признаки, относящиеся и к обработке Комарова. Действительно, Сиповский констатирует, что текст «краткой» редакции часто дословно совпадает с текстом Комарова. Но в результате некритического отожествления текста 1815 г. (который служит Сиповскому основой) и неизвестного текста 1775 г. Сиповский приходит к выводу, что это совпадение доказывает зависимость Комарова от старой «краткой» редакции (1775 г.). При этом данное совпадение гораздо скорее допускает вывод, согласно которому, наоборот, речь идёт о следовании текста 1815 г. предшествовавшей ему обработке Комарова. В действительности всё, что излагает Сиповский, касается только текста XIX в., в то время как рассуждения о своеобразии редакции 1775 г. лишены вероятности даже в качестве выводов.

По сути дела, о самой старой публикации можно сказать только то, что явствует из названия и данных списков. Он был существенно короче рассказа в форме от первого лица и обработки Комарова, и, вероятно, не применял форму изложения от первого лица[641]. Оба эти признака обнаруживают также издания 1815, 1817 и 1830 гг. В чисто содержательном отношении они мало отличаются от версии от первого лица и обработки Комарова, и они в способе изображения настолько родственны тексту Комарова, что здесь можно предположить сильное влияние «подробного и правдивого описания». Характерно только, что анонимный издатель XIX столетия точно так же отказывается от «обстоятельности», как и от «правдивости» (которого Комаров пытается поддержать многочисленными примечаниями) и перенимает от Комарова наряду с материалом прежде всего «романическое» окрашивание мошеннических проделок.