Читать интересную книгу Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Напротив, в рассказе Каина, иначе, чем в «Джонатане Уайлде Великом» Филдинга, полицейская деятельность играет существенную роль. Но из деятельности агента были вкратце отреферированы только проведённые им аресты. Не обрисовано ни одного случая, который должен показать, как ловко полицейский агент перехитрил преступников (в то время как при характеристике мошеннических проделок Каина отдельные случаи вновь и вновь превращаются в наглядные примеры его хитрости). Каин появляется просто в качестве «сыщика», который может засвидетельствовать совершенные им сотни арестов, а не как «детектив», демонстрирующий свою находчивость в раскрытии одного или нескольких преступлений. Интерес рассказчика адресован в первую очередь хитроумному мошеннику, исконно народному жулику с его занимательными плутовскими проделками. В то время как от полиции утаиваются и убийства, и предательство друга Камчатки[572], рассказчик предпочитает описывать более безобидные мошеннические проделки, тем более свидетельствующие об изобретательности и ловкости Каина. Подробно описываются и особо выделяются наглядные примеры этого рода, вроде кражи со взломом у Филатьева с последующим сокрытием добычи. По той же причине подчёркнуто, что Каин обманывал даже цыган, которые, как-никак, считались самыми ловкими мошенниками[573]. И даже жестокие шутки Каина (вроде мужика, привязанного к горящему возу соломы или наказание шпицрутенами во время представления на масленице) должны продемонстрировать, что здесь о своих художествах рассказывает хотя и грубый, а временами и склонный к насилию, но зато всегда изобретательный и расположенный к «народным» шуткам.

В противоположность «Джонатану Уайлду» и «Картушу» и в соответствии с традицией плутовского романа всё предстает с позиции мошенника и как его личное повествование. Поэтому рассказ Каина отличается не только в изображении действующих лиц, но также и в языке auffallend переводов «Картуша» и «Джонатана Уайлда». Поэтому с точки зрения языка он гораздо более похож на «Пригожую повариху». В русских произведениях речь идёт о рассказе персонажа– плута от первого лица; в обоих случаях главное место действия – Москва в первую половину XVIII в. Два главных персонажа происходят из самого ядра русского городского населения, и поэтому оба применяют в своих собственных жизнеописаниях разговорный язык простых русских горожан того времени. Рассказчик Каин тоже любит термины и сравнения из языка властных структур, торговли и промысла, а также военного дела. Из сфер языка, охваченных Чулковым, отсутствуют, что характерно, только сферы театра и античной мифологии. Доля иностранных слов (согласно тогдашнему разговорному языку русского городского населения) точно так же велика, как и в «Пригожей поварихе», причём рассказчик особенно охотно применяет необычные и звучные иностранные слова, как то «позумент»[574], «камзол»[575], «галдарея»[576] (Искаженное «галантерея». – Прим. пер.) и др. При применении иностранных слов учитываются также столь тонкие различия, как между «экипажем» и «берлином»[577], в то время как с другой стороны нет недостатка в намеренных «народных» искажениях иностранных слов[578]. Но, как и в языке Мартоны, в языке Каина число оборотов речи, свойственных народному языку, гораздо больше, чем иностранных слов. В этом отношении рассказ Чулкова уступает повествованию Каина. И при применении элементов народного языка обращает на себя внимание легкое смещение. В «Пригожей поварихе» доминировала пословица, в качестве таковой и подчёркивавшаяся. В противоположность этому в рассказе Каина более редки пословицы, удостоившиеся полной и недвусмысленной характеристики. Зато тем больше теперь число описаний, также применявших формулы народного языка. Речь идёт не просто о привычных пословицах или оборотах речи, а о намеренном шифровании. Часто имела место и прямая склонность к воровскому жаргону. Язык рассказчика от первого лица очень богат эвфемизмами, характерными для воровского жаргона (например, обозначение внушавшей страх тайной канцелярии с её камерами и допросами под пыткой[579]). Особенно в разговорах мошенников между собой предпочитались типичные формулы плутовского языка, к которым рассказчик в скобках прибавляет объяснения, чтобы простой читатель вообще мог их понять. Так, в притоне под мостом Каина приветствуют следующей речью:

Пол да серед сами съели, печь да полати в наем отдаем, а идущим по сему мосту тихую милостыню подаем (то есть мошенники) и ты будешь, брат, нашего сукна епанча! (то есть, такой же вор) поживи здесь в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду анбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать[580].

Или Ванька предупреждает своих сообщников:

На одной неделе четверга четыре; а деревенский месяц с неделей десять, т. е. везде погоня нас ищет[581].

И Камчатка посылает заключённому ключ в хлебе с посланием:

Триока калач ела, страмык сверлюк страктирила, т. е. тут ключи в калаче для отпирания цепи[582].

Уже этот выбор из куда большего числа подобных примеров показывает, что рассказ Каина любит обороты из языка мошенников, в то время как «Пригожей поварихе» эта тенденция была чужда. Правда, это отклонение от романа Чулкова означает не просто отклонение от традиции плутовского романа вообще. Ибо описания организованного воровства и мошенничества как таковых с соответствующими трюками и «тайными языками» относятся к самым излюбленным темам подлинного плутовского романа (стоит подумать прежде всего об испанской и английской традиции).

Предпочтение иносказания и обыгрывания слов не ограничивается речью мошенников и является основным признаком всего повествования (помимо фрагментов, подобных протоколу). Каину-рассказчику по нраву всякого рода игры слов, простирающиеся от простого иносказания но намеренного искажения слов и прямого каламбура[583]. Он охотно отвечает формулами народного языка или прямыми пословицами[584], охотно описывает свои авантюры «изречениями» наподобие формул или остроумными формулировками[585]. Он – не только хитроумный, но и красноречивый плут, и в этом тесно связан с народной плутовской традицией. При этом язык его повествования выходит за пределы отдельных народных формул в направлении ритмизации всей речи и её приукрашиванию ассонансами и рифмами, что характерно для русской народной сказки. Временами эта тенденция так сильна, что в стихах воспроизводятся законченные фрагменты текста. Уже непосредственное начало рассказа – наглядный пример того, что становится особенно очевидно, если пытаться воспроизвести его не в сплошном тексте (как в оригинале), а попытаться передать в расчлененной форме и подчеркнуть рифмы или ассонансы.

Я родился в 1714 году. Служил в Москве у гостя Петра Дмитриева г. Филатьева и что до услуг моих принадлежало, то со усердием должность мою отпровлял, токмо вместо награждения и милостей, несносные от него бои получал. Чего ради вздумал встать поране, и шагнуть от двора его подале. В одно время, видя его спящаго, отважился тронуть в той же спальне стоящаго ларца его, из котораго взял денег столь довольно, чтоб нести по силе моей было полно, а хотя прежде онаго на одну только соль и промышлял, а где увижу мед, то пальчиком лизал, и оное делал для предков, чтоб не забывал[586].

Первое предложение ещё в точности столь же прозаично, сколь и начало мемуаров Картуша: «Je suis ne en 1693»[587](«Я родился в 1693 г. – Франц., прим. пер.). Но затем текст переходит из объективного сообщения в повествование, играющее оборотами и украшенное элементамм народного языка и исконно народными формулами, причём простая проза избегает разбивки на стихи. Здесь рассказчик однозначно не подражает более как криминальным мемуарам в стиле Картуша, так и плутовскому роману, Он следует прообразу русских народных сказок с их «белыми стихами»[588]. И, подобно цитированному началу, это имеет силу также применительно к большим фрагментам текста, в которых разделение на стихи, правда, никогда строго не соблюдалось, но тенденция к стиху и рифме остается очевидной.

Не случайно также, что как раз исследователи русской народной поэзии и фольклора ценили рассказ Ваньки Каина и рассматривали его как часть русского фольклора, причём, например, Бессонов в своём издании известного русского «Собрания народных песен Киреевского» попытался воспроизвести весь рассказ в стихотворной форме[589]. Издание Бессонова показывает особенно явственно, насколько сильно это повествование родственно русской народной поэзии и обязано ей своей тематикой, своим пониманием типов, и прежде всего своим языковым оформлением. Но это издание показывает также, где проходят границы истолкования, которые хотели бы полностью причислить жизнеописание Каина к фольклору и народной поэзии. Стремясь продемонстрировать исконно народный песенный характер истории, Бессонов перепечатывает только те части текста, которые до известной степени складываются в свободные стихи. Все остальные разделы (а это существенная часть целого) он реферирует только вкратце в сводном изложении содержания или полностью отказывается от них. Зато Бессонов добавляет в тех случаях, когда это вписывается в ход действия, песни о Каине, заимствованные из сборника песен. Лишь позже как мнимое собрание песен Каина оно было добавлено к рассказу, но ещё отсутствует в оригиналах 1775 и 1777 гг.[590]