Читать интересную книгу Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Река в стихах Зараховича – вовсе не обязательно Днепр, город у реки – не обязательно Киев, но узнаваемый с первого взгляда ореол привычных со времен Гоголя и Куинджи «украинско-днепровских» смыслов виден здесь невооруженным глазом:

Тиха украинская ночьУмна украинская дочь

Что жизнь ее? – в тени обочинСлепая песня кобзарейБыл долог путь, стал волос тоньшеОстановившихся бровей

Она так многого не знаетОна так просится смотретьК морозу звезды, убываетЛуны ворованная медь

Дыхание Реки, течение Воды проступают сквозь все разнообразные подробности жизни человека, существующего в этой культуре – южной, степной, кочевой, песенной, раздумчивой, медленной, погруженной в себя: определения перетекают одно в другое, вносят дополнительные смыслы в трудно формулируемое, но интуитивно понятное единство мира. Из этого мира родом герой-рассказчик (точнее – герой-наблюдатель) Алексея Зараховича, кстати, вовсе не обязательно сельский житель либо горожанин-рыбак. Любой его жест, взгляд, действие, любая мысль немедленно находят символическое соответствие в неспешной жизни речных вод. Скажем, неторопливое раздумье-размышление-фантазия ассоциативно замещается в стихах Зараховича речным пейзажем со стеклодувом. Он только что придуман, вернее, рождается на фоне неба и воды в самом процессе придумывания. Почему стеклодув? Все очевидно – ремесло легче всего уподобляется прихотливой работе воды, призванной порождать бесчисленные округлые и неясные формы и контуры предметов («Стеклодув»):

Воды бродячее стеклоКачает лодку стеклодуваА он забыл про ремесло…И я забыл про стеклодуваКому еще так повезлоНа вымостках стоять и видетьВсю видимость – и сушь и сыростьВесь вымысел – себе назлоВоды разбитое стекло…На вымостках стоять и видеть –Оттенки, тайники, приметыМальков тревожные полетыИ слышать не тебе советыИ верить – не твои заботыТак рыбе, взятой под стеклоПриносят воздух в птичьем клюве…И что ни выдох – ремеслоТрубит о спящем стеклодуве

Почти сомнамбулическое вглядывание в себя всякий раз порождает «речной эквивалент» любого настроения, водяную метафору судьбы. Образный ряд аскетически сужен, редуцирован до водной стихии – первородной колыбели жизни, места зарождения всех допустимых и почти немыслимых ситуаций. Человеку Наблюдающему в стихах Зараховича, так сказать, ни холодно ни жарко: он ничего не способен почувствовать до наблюдения – ни горя, ни счастья, ни печали, ни радости. Такой наблюдатель весь сведен к своему наблюдению, оказывается парадоксальным образом избавлен от индивидуальности, от личностного избытка, который непреложно существует в сознании героя традиционной лирики. В поэзии Алексея Зараховича живет человек с долитературным, можно сказать, с «фольклорным» мировидением, он не только помещен в природную (речную) среду, но и его песни монотонны, как речное течение, и почти напрочь лишены нюансировки, перепадов ритма и смысла.

В этой реке невысокой на видДва или три этажа без подвальныхСлышишь, звенит колокольчик трамвайныйСлышишь, уже не звенит, не звенитСколько же вечности этой на видКак посмотреть, если с лодки, то многоСветишь фонариком – длится дорогаПутают вёсла сигнальную нитьЕсли с моста осторожно, слегкаТолько взглянуть, так чтоб капля зрачкаНе соскользнула в свое отраженьеВидишь – себя повторяет движеньеКруг на воде продолжает кружить…

Что происходит с человеком у реки, каким он туда попадает или, вернее, каким становится вблизи воды, часто помимо собственной воли? По Зараховичу – именно здесь вдруг происходит какое-то переключение сознания, смена регистра: из «деятеля» гость речных берегов неминуемо превращается в созерцателя. Самая простая и очевидная аналогия: рыбак в ходе своего излюбленного и медлительного подкарауливания будущей добычи рано или поздно сам превращается в пассивного участника какого-то большого действа, его уму и сердцу непостижимого, порою из искателя жертвы сам становится жертвой. В такой сказке рыбак и рыбка незаметно меняются местами – это понятно, пожалуй, даже без обращения к аналогиям из Пушкина, Хемингуэя или Виктора Астафьева:

Полночь… Банальнее нет началаОбыкновеннее нет причалаЛодки наклон и кивок весла

Водят по ниточке баржу с грузом:Липким углем, раскаленным арбузомВ лодке то лодочник, то водаОстановиться… Остаться… Жить

Остановиться, остаться, выжитьБерег един, как церковная известьНе завоеван, неразделимСнасти опущены… На теченье

Слышно чехони тугое треньеСлышно, как движется не спешаПеребирая тростник губамиТо ли утопленник, то ли душаС длинными как у сома усами

В стихах Алексея Зараховича нередко присутствует второй план, речная мистерия оказывается лишь мистерией, условностью, аллегорическим занавесом, за которым разыгрывается подлинная, неусловная жизнь. Часто в финале стихотворения возникают через пробел еще строки, заключенные в скобки, точнее, скобка здесь только одна, открывающая, – она обозначает начало, не имеющее одного-единственного ясного продолжения. Это второй голос, параллельная партия в партитуре, здесь если не происходят, то по крайней мере обозначены другие события и другие их участники: некое Я, некая Ты («любимая»), некие перипетии человеческих отношений. Однако все это (главное, привычное; наконец, современное) оказывается на втором плане, дано лишь обиняком и намеком, в фокусе же внимания – все тот же медленный ряд речных пейзажей с вписанными в них призрачными силуэтами рыб, людей, деревьев. За пределами вечных стихий продолжают тикать часы повседневности, однако истинный ход вещей закладывается именно там – в остановившемся времени вод. На язык этого медленного мира природы оказываются, впрочем, переводимыми многие реалии движущегося времени, времени культуры, скажем, реалии чеховские («Чехов»):

Сперва окунись, там где будешь ловить окуней,Став частью реки, хоть бы частью ненужной, напраснойВот лось отраженный качнул плавниками на днеЛосось – догадаешься ты, – обманувшая Каспий

Гроза будет в полдень, а нынче кратчайшим путем –Прямым, под линейку проложенным, будто бы к срокуТы здесь очутился при удочке и с врачомЧто каплю дождяможет выжатьиз пальцаиголки

Подобные опыты Алексея Зараховича на грани возможностей его метода работы со смыслом, за пределами добровольно принятой им самим «водной аскезы», на мой взгляд, особенно интересны. Может быть, именно они указывают на вероятные пути развития его самобытной, но все же достаточно камерной стилистической манеры?

Библиография

Река весеннего завета: Поэма-сонет. Киев: Факт, 2003.

Короткой водой // Знамя. 2008. № 9.

Рыбья скворешня // Знамя. 2010. № 7.

Чехонь. Киев: Гамазин, 2011. (Серия «Зона Овидия»)

Белая цифирь // Знамя. 2011. № 7.

Николай Звягинцев

или

«Вынуть платок, наиграть разлуку»

Поэтов (согласно удобной батюшковской таксономии) легко разделять на «странствователей» и «домоседов»: в прямом ли смысле, в переносном ли, – почти каждый стихотворец волен выбирать между сосредоточенным вниманием к знакомым приметам домашнего обихода и жаждой новых впечатлений, странствий, ритмов и форм. Николай Звягинцев в своих стихах – путешествует, словно бы не покидая родных стен, точнее говоря, – все свое носит с собой, в том числе привычный быт, размеренное домашнее существование, когда необходимые предметы обнаруживаются без труда – вслепую и наощупь. Так перемещаются улитка, черепаха: счетчик показывает все новые сантиметры и мили, а дом – вот он, при них. В текстах Звягинцева часто упоминаются неродные города и местности, но почти всякий раз это лишь очередное упражнение на тему «путешествие с домом на спине».

Если поеду ниже ступенькой,Литература почти что всяСтанет как лужа с молочной пенкойВелосипедного колеса.

Разом представлю дом на колесах,Стекла со спичечный коробок,Книгу, достойную двух полосок,Пулю, летящую вверх и вбок,

Ноев ковчег и свою каюту,Море, где ночью неглубоко,Двух пешеходов, на две минутыТолько что прыгнувших в молоко.

Это, пожалуй, «модельный» звягинцевский текст: здесь и в самом деле изображена «почти вся» литература-по-Звягинцеву, то есть – сведенная к странному на первый взгляд перемещению сразу и по морю, и посуху: в ближний дачно-велосипедный свет и в спасительный дальний край, куда можно сбежать от Потопа, втиснувшись в толпу на борту Ковчега. Впрочем, и эти две параллельно существующие картинки морского и сухопутного путешествий – не едины, каждая из них, в свою очередь, подлежит дальнейшему умножению и дроблению. Так, громоздкий, наскоро сбитый перед лицом угрозы «ковчег» стремительно, словно в пластилиновом мультике, превращается в океанский круизный лайнер с комфортабельными «каютами».