class="p1">— Да плевать. Представляешь, как их подкосит, когда они увидят, что ты пытаешься спрятаться в пьяном дурмане? Я не знаю, что с нами завтра будет, и ты прав, я стараюсь об этом не думать, но… У нас есть сегодня. И лучшее, что мы можем сделать, это быть сегодня все вместе — ты, Капелька, Марина, Валерий с Вероникой, баба Шура, я…
Виталий напряжённо глядел на бутылку в своей руке, словно пытался узреть в ней что-то важное. После долгого молчания он заговорил:
— Помнишь, ты спрашивал, почему я дом в зелёный цвет покрасил?
— Ты сказал, что по глупости.
— Иногда мне так и кажется… по глупости. А порой я думаю, что это самое важное, что я сделал. Зелёный дом… В детстве я нарисовал зелёный дом. С трубой, забором, окошками со ставнями, даже с кошкой на лавке. Всё как полагается. Я неважно рисовал даже по детским меркам, если честно, но тот рисунок хорошо получился. Мама сказала, что нужно сделать рамку и повесить его на стенку. Она предложила, чтобы мы вместе смастерили рамку из картона. А потом рисунок увидел отец. Знаешь, у него всегда было такое лицо, словно все вокруг должны ему денег и отдавать не хотят. Смотрит и как будто обвиняет в чём-то. На мать так смотрел, на меня, на соседей. А глаза у него были холодные. Другим я его не помню. Пытался вспомнить его другим, но… нет. Он и нас с мамой поколачивал именно с этой обвинительной маской на лице. И это было жутко и как-то неестественно, что ли. Он не кричал на нас, в ярость не впадал. Но лучше бы кричал и бесился. В общем, увидел папаша мой рисунок и сказал, что это уродство. А потом добавил, что только дебилы рисуют дома зелёными карандашами. Не знаю, почему он так сказал, наверное, у него просто было паршивое настроение.
Виталий зажмурился, почесал бороду и снова уставился на бутылку. Продолжил:
— Мама пыталась заступиться за меня, но он шикнул на неё и она притихла. Умел он шикать так, что холодок по спине пробегал. Я его боялся и никогда с ним не спорил, но в тот момент во мне что-то пробудилось. Какой-то чертёнок бунтарства. Я выкрикнул: «Это хороший рисунок! Это хороший зелёный дом! Когда-нибудь я буду жить в таком доме!» Отец сначала даже опешил: «Ну нихрена себе, сынок-тихоня посмел голос повысить!» Он долго глядел на меня своими холодными глазами, а я не отводил взгляда, держался, хотя сердце колотилось, как бешеное и подташнивало от собственной неожиданной смелости. Я ожидал, что он вот-вот влепит мне конкретную оплеуху и вряд ли на этом остановится. Но нет, не влепил. Он просто взял мой рисунок и порвал на клочки — медленно так порвал, словно каждым своим движением наслаждался. Обрывки сложил в аккуратную кучку на столе. А потом сказал спокойно: «Ты никогда не заработаешь на собственный дом. Ты и сейчас слишком тупой, а вырастешь, станешь ещё тупее. Я всю твою жизнь наперёд вижу».
В воздухе повисла тишина. Спустя какое-то время Виталий хмыкнул.
— Хрен его знает, что он там видел, но я его слова запомнил. Никогда не забывал. Они словно в мозг мне въелись. Когда было трудно, проблемы всякие наваливались, я представлял себе большой зелёный дом и легче как-то становилось. В школе, если плохую отметку получал, пытался её сразу же исправить. Не потому что хотел отличником быть, а словно бы назло отцу: вот, мол, смотри, кого ты тупым называешь! Потом был университет, неплохая работа. И хорошо учился и хорошо работал я как будто тоже назло отцу. Ни дня не прогулял, даже в отпусках себе отказывал. Глупо, конечно, что-то пытаться доказать тому, к кому ненависть испытываешь и кого много лет не видел. Я ведь с отцом вообще не общался, а мама умерла, когда я ещё школу заканчивал. Он звонил мне, письма писал, а я трубку сразу же вешал, а письма выкидывал, не читая. У меня и в мыслях не было прощать его. Как вспоминал его вечно обвинительное лицо, холодные глаза, то, как он маму постоянно до слёз доводил… какое там прощение. А потом я телеграмму получил, в ней говорилось, что отец в тяжёлом состоянии. Но мне было плевать. Он умер, а я даже на похороны не поехал. Но после его смерти… даже не знаю… что-то во мне утратилось. Того, кому я всю жизнь что-то пытался доказать, больше не существовало. Ненависть прошла, но её сменила какая-то непонятная усталость. Наверное, так всегда бывает после многолетней битвы с ветряными мельницами. Мне захотелось просто жить спокойно и отдыхать от предыдущей жизни. Тупо звучит, верно? Но лучше я сказать не могу. И вот я купил участок в Белой Дали, дом спроектировал и построил, и собственными руками его покрасил в зелёный цвет, как на том рисунке из детства. А когда работу закончил, понял, что простил отца. Совсем простил. Позже я даже на его могиле побывал, а соседка мне письмо передала, которое он перед смертью написал. Отец в письме каялся, жаловался, что жил неправильно.
Виталий дёрнул плечами.
— Не знаю, зачем я тебе всё это рассказал, Борь. Просто… Этот Зелёный дом… Он как будто был со мной всегда. Он и есть — я. А тут я представил, как он исчезает под напором чёрного песка. И словно бы всё моё прошлое стирается — детство, юность, учёба в университете, годы, месяцы, часы, минуты…
— Но твой дом ещё стоит, — твёрдо заявил Борис. — Причём стоит в самом центре нашего острова. И если он и исчезнет, то исчезнет последним.
— Ну, это внушает оптимизм, — сказал Виталий с лёгкой иронией.
Борис поднялся, подошёл к дверному проёму и взглянул на дом.
— Поначалу мне казалось, что этот цвет… ядовитый какой-то. Вырви глаз. Но теперь лучше цвета я и представить не могу. Красиво.
Виталий встал, подошёл к Борису, и они вместе вышли из сарая. Оба глядели на дом оценивающе, как на произведение искусства.
— Знаешь, Виталь, на что он похож? — Борис прищурил правый глаз. — Он похож…
— На жизнь, — выдохнул Виталий.
— Вообще-то, я хотел сказать, на огромную зелёную лягушку.
Они оба улыбнулись.
Во двор вышли Марина с Капелькой, затем Вероника, которая подошла и прильнула к Валерию. Все посмотрели на стоявших возле сарая Бориса и Виталия.
Виталий вдруг смутился, осознав, что до сих пор держит в руке бутылку. С нетерпением он отвинтил крышку и вылил настойку на землю.