80].
Таким образом, к примеру, была изобретена так называемая лейденская банка, ставшая результатом осознания аномалии в области электричества, а это изобретение породило целую научную парадигму в электрофизике.
Можно ли применить описанный подход к научным революциям в области теории языка? Не являлись ли аномальные факты языковой деятельности, в том числе художественной, стимулом для создания новых парадигм в лингвистике? В настоящем параграфе мы рассмотрим некоторые примеры из языковой практики, включая художественную речь, которые действительно своей аномальностью наталкивали лингвистов на новые осмысления природы языка и литературы.
Аномалия понимается в общем виде как отклонение от нормального состояния какого-либо явления. Так, еще сто лет назад, в 1915 году, американский лингвист Э. Сэпир опубликовал статью об аномальных речевых приемах в североамериканском языке нутка [Sapir 1915]. Аномальными он их назвал потому, что правила данного языка не укладывались в существовавшие к тому моменту законы языкового устройства большинства языков, следовательно, они были признаны отклонениями от общей закономерности.
На заре лингвистической науки языковые аномалии признавались «патологией» языка. Об этом в медицинских терминах рассуждал еще в 1885 году И. А. Бодуэн де Куртенэ:
В области языкознания описание и объяснение обычных, нормальных языковых явлений соответствует физиологии, а описание и объяснение языковых аномалий – патологии [Бодуэн де Куртенэ 1963: 142].
Тот же Бодуэн де Куртенэ в 1914 году выступает в печати с критикой теории слова как такового, провозглашенной накануне футуристами А. Крученых, В. Хлебниковым и Д. Бурлюком. Напомним, что одним из пунктов их манифеста «Пощечина общественному вкусу» было «увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово-новшество)» [Пощечина 2000: 41]. Футуристами открыто заявляется бунт против «грамматических правил», отрицание правописания, уничтожение знаков препинания, декларация заумного языка.
Как реагирует на эти новшества теоретик языка? Бодуэн, выпустивший к тому моменту книгу «Об отношении русского письма к русскому языку», яростно сопротивляется возможности составления слов из произвольного набора «букв» и «звуков». Такие сочетания, как «го оснег кайт» и «еуы» расцениваются им как абсолютно аномальные, более того – невозможные в языке, даже в поэтическом. Невозможность таких «слов» в языке вызвана, согласно Бодуэну, тем базовым лингвистическим постулатом, что слова состоят не из звуков или букв, а из ассоциаций психических представлений. А значит, эксперименты «Баячей» не относятся к области языка [Бодуэн де Куртенэ 1914а; 1914б].
Это утверждение было, впрочем, вскоре оспорено учениками Бодуэна де Куртенэ – Р. О. Якобсоном и Г. О. Винокуром, показавшими, что аномальные языковые формы футуристов аномальны лишь по отношению к литературному языку, но не по отношению к создаваемому футуристами «новому языку». Тем не менее экспериментально организованные тексты футуристов остаются аномальными по отношению к общелитературному языку, вскрывая между тем возможности, заложенные, но не реализованные в обыденно-речевом узусе. При этом лингвистическая теория начинает допускать творческое и преобразовательное отношение к языку. Если сомнения Ф. де Соссюра в возможности абсолютно бессмысленного текста приводят его к коренной оппозиции звук – знак, то футуристический языковой эксперимент продвигает лингвистику еще дальше – к осознанию существования «словотворчества» и признания за заумным языком семиотического статуса наравне с языком обыденным и языком поэтическим. То, что в предыдущей парадигме (представленной Бодуэном де Куртенэ) считается внеязыковым (словоновшества футуристов) и вредным для языкового развития, признается в рамках парадигмы новой, наоборот, потенциально продуктивным для языкового творчества. Любопытно, что еще один теоретик языка того времени, П. А. Флоренский, выступил в статье «Антиномия языка» скорее в поддержку языкотворчества «заумников», считая его проявлением языковой energeia в отличии от статичного ergon. Так словотворчество футуристов прошло испытание еще одной парадигмой, на этот раз гумбольдтианской.
Примечательно, что противник языковых аномалий Бодуэн де Куртенэ сам был способен порождать аномальные сочетания слов; в его полемической статье против «зауми» приводится несколько примеров текстов на таком «заумном языке»:
Караменота селулабиха
Кеременута шёвелесула
Тиутамкунита чорчорпелита [цит. по Бирюков 2004: http].
Однако бессмысленность таких сочетаний убеждает его в том, что язык не образуется из чистого звукосочетания. В отличие от Бодуэна, Шкловский, Якобсон и особенно поэты-футуристы видят в этих аномалиях эмбриональное состояние поэтического языка. К экспериментам в зауми прибегал, как известно, и сам Якобсон. То, что гораздо позднее, в 1970‐е, он называл «грехами шестидесятилетней давности», в 1915‐м служило моделью перехода от по-хлебниковски понимаемого «самовитого слова» к концептуальной формуле «поэтический язык как язык с установкой на выражение»:
мзглыбжвуо йихъяньдрью чтлэщк хн фя съп скыполза а Втаб-длкни тьяпра какайзчди евреец чернильница [Роман Якобсон 2012: 190]
В этом двустишии аномальны не только грамматический строй и лексический состав, но и просодически-фонетическая система русской речи. Но такая аномальность породила в результате научный прорыв в лингвистической поэтике, сделав эту дисциплину важным направлением в особенности русского языкознания ХХ века. Заметим к слову, что Якобсон пробовал себя и в чем-то напоминающем асемическое письмо. В письме В. Хлебникову от 1914 года приводится «образчик новой поэзии», составленный из «сплётов букв», напоминающих музыкальные аккорды. Якобсон-будетлянин тут же в письме признается в том, что такие экспериментальные опыты – трамплин для новых идей в искусстве:
Далее, эти сплёты не могут быть вполне приемлемы физически, но доля неприемлемости – необходимая предпосылка нового искусства [там же: 115].
Учитывая дальнейший вклад Якобсона в теорию знаковых систем, эти скромные опыты послужили «своей неприемлемостью» (то есть аномальностью) предпосылкой и для новой науки – семиотики.
Кажется, именно такие эксперименты на разных уровнях языка сподвигли другого известного русского лингвиста Л. В. Щербу к синтаксическим и морфологическим опытам создания искусственных фраз. Своим знаменитым примером «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка» Щерба стремился доказать тот факт, что даже при