Читал он нам что-то очень умное не то про семиотику, не то про коммуникативистику. Не помню. Но дело не в коммуникативистике с семиотикой, а в том, что меня тогда поразила манера этого профессора изъясняться. Читал лекцию он примерно так:
— На самом деле… э-э-э… семиотика как бы… э-э-э… состоит, да?.. как бы из семантики, да? э-э-э… на самом деле как бы … э-э-э… синтактики … э-э-э… да? и как бы… э-э-э… прагматики, да?.. э-э-э… Как бы на самом деле вот таким образом, да?.. э-э-э…
Это было так ново и неожиданно. Казалось, что «как бы» и «на самом деле» — это прописка в интеллигентность. Это сейчас я знаю, что «как бы» — это латентная шизофрения, а «на самом деле» — вялотекущая паранойя. Но тогда…
Я закончил аспирантуру, защитился, стал преподавать. Была середина 90-ых. Студент тогда шел специфический. В основном дети малиновых пиджаков. Читал я лекции по разным предметам, в том числе и по этой самой коммуникативистике-семиотике. Однажды мне сдавал экзамен студент. По фамилии (я не шучу) Скотинин. Типичное малиновое дитя. Лицо шарпея-недоумка. В правой ноздре пульсирующая изумрудная козява. Вдох — козява заныривает. Выдох — козява выныривает.
Шарпей Скотинин все списал. Я на экзамене разрешаю списывать. Главное, чтобы животное поняло, что именно оно списало. Но дело не в этом. Опять же: меня поразила тогда его манера изъясняться. Говорил он как-то так:
— Ну, короче (крче), семиоти́ка… — предъявил мне свою правую козяву студент.
— Семио́тика.
— Типа (тсыпа), да́, - козява исчезла. — Крче, тема (тсэма) такая, что она чисто (чста) из семанти́ки…
— Сема́нтики.
— По тсыпу — да́. Есть такая чста тсэма. И крче, ну, из этой, как ее, тоже на «сэ»…
— Синта́ктики.
— Чста — да́. И крче… тсыпа… из еще одной тсэмы чста на «пэ»…
— Прагматики.
— Есть такая тсэма, — улыбаясь, одарил меня сразу двумя козявами юный семиотик.
У этого дарования шизофрения выражалась в «типа», а паранойя в «чисто» и «короче». Шарпей повторял Штуцера!
Шли годы. В начале нулевых, помню, одна аспирантка в гриндерсах, огромных, как бульдозеры, и с косым пробором, как у лошади Ильи Муромца, вещала мне про семиотику так:
— О’кей, семиотика состоит из… шит!.. забыла, как это по-русски…
— Из семантики…
— Вау… О’кей! Сорри! Потом, из … Май гад! Ноу айдиа…
— Синтактики.
— Фак! Джаст точно. И этой, как ее?.. Факин шит!
— Вы хотите сказать: прагматики?
— Уппс! Йес! О’кей. Сорри. Ноу проблем.
Здесь диагноз смещался в какие-то запредельные области. Если верить психологу и философу Эриху Фромму — в некрофилию. Но я не психолог и не философ.
А потом, в последние годы, всё стало как-то стремительно путаться. В ход пошли мутанты, вроде «как бы шит!», «чисто вау» и «короче по типу о’кей, мл…».
И профессор Гей, царство ему небесное, с его невинным «так сказать» стал еще более мил и ностальгичен.
Сейчас только ленивый не ругает «как бы» и «типа». И при этом сам их употребляет, потому что все эти «вау» и «да?» — заразны. И временами, слушая нашу современную речь, мне хочется заказать, как Гею, двести пятьдесят, мыло и веревку.
И вот однажды, года полтора назад, чаша моего лингвистического терпения переполнилась… Это произошло на экзамене по основам PR-а, когда меня насильно посадили в комиссию.
Что такое PR — я не знаю. И вобщем-то знать не хочу. Всякие английские термины я вытерпел. Но когда одна девица на вопрос, что главное в PR-е, ответила, что главное — это иметь «гудайди́а», и ей единогласно без меня поставили пять, я встал и вышел.
Через два дня я улетел в отпуск. На Канары, на остров Тенерифе.
На Канарах, несмотря на всю «распиаренность» этого места, ничего особенного нету. Канары себе и Канары. Крым лучше. Если его, конечно, причесать и обустроить.
Море. Жара. Зеленоватые рифы метрах в двухстах от берега, на которых, визгливо и капризно мяукая, маются с безделья жирные чайки, похожие на вязаные носки.
Завтрак. Пляж. Молчаливый пожилой лодочник Хуан в выцветших пиратских парусах шортов и с телом, как мокрый размякший чернослив, чалит свою старую сизо-бурую шаланду. На шаланде еле угадывается проступающая серым надпись «El Sue;o». «Мечта», значит. Или — «Сон». Что более применимо к этому замечательному острову.
Можно в сонном недоумении полежать на берегу океана. Заснув ближе к закату в позе эмбриона.
Можно попить в самый пик жары в номере холодного пива, шипящего на гландах, как прибой.
И главное — знать, что где-то слева — какой-нибудь, прости Господи, Парагвай, а справа, поближе, конечно, километров на пару тысяч, — скажем, сказочная Мавритания.
Можно погулять вдоль берега. Походить по (если честно) убогим магазинчикам. Под не очень настойчивый крики: «Ола!»
А ночью, если местные капризные сопки вдруг не закутаются от океанической прохлады в мутную пыль облаков, можно поглядеть на то, как по черному глянцу неба играют в салки маленькие латунные звездочки. А может, кометы. А может, советские спутники-разведчики. Бог их знает.
Где-то через пять-шесть дней после моего приезда в наш отель, у входа в ресторан выставили клетку с большим синим попугаем. Похож на попугая ару, только хвост покороче. То ли обгрызан, то ли обветшал от старости и от мудрости. Клюв желтый и жесткий, как какие-то злобные кастаньеты из слоновой кости.
Сначала попугай недоброжелательно по отношению ко всем тиранил пробку из-под шампанского и закулисно молчал. Потом заговорил.
Все ему что-нибудь подносили. Кусочек ананаса, орех, сосиску.
Попугай говорил: «gracias» (спасибо). Это всех очень — очень веселило. Иногда попугай выдавал и другие слова. Например, «nunca» (никогда) или «adios» (прощай).
Один раз, уже под конец моего отпуска на Тенерифе, я угостил попугая куском пиццы. Дело было вечером, после ужина и — соответственно, почти бутылки вина. Поэтому настроение у меня было в целом философское. И я сказал:
— Ну что, попка-дурак, как же мы с тобой будем жить дальше?..
— Como todos! — отчеканил своими челюстями-кастаньетами короткохвостый синий ара.
Я сразу и как-то даже неприятно протрезвел. «Como todos» — значит «как все». Я должен был теперь жить, как все. Это было глубоко. Давно я не слышал ничего такого умного.
Тут же, в холле, сидела теплая-претеплая компания наших соотечественников. С их стороны, как-то невнятно и туманно, с парами виски и мартини, неслось:
— Короче, вчера, типа, за шестьсот, прикинь, еврюков…
Дальше было неразборчиво.
Как говорится, почувствуйте разницу…
Через минуту компания явно пьяных англичан подошла к клетке и стала орать попугаю с отчетливо британским акцентом:
— Ола! (Оулэр!) Ола! — и предусмотрительно ржать.
Попугай некоторое время, снисходительно наклонив голову, и даже с какой-то жалостью во взгляде смотрел на этих людей-недоптиц, а потом явно иронично полузакрыл глаза и ехидным тоненьким голоском затараторил:
— Ола! Ха-ха-ха! Ола! Ха-ха-ха!…
На русский это можно перевести словами великого классика: «Над кем смеетесь? Над собою смеетесь!»
Я ушел в номер подавленный и под впечатлением увиденного написал стишок. Вот он:
Дон Хуан шаланду чалит.Чайки маются на рифе.Утоли мои печали,Чудо-остров Тенерифе!Справа — Африка с Сахарой.Слева — Куба с Парагваем.Утром мы болтаем с арой,Древним попкой-попугаем.Он тиранит в клетке пробку.Дам ему кусочек пиццы.«Как мне жить?» — спрошу я попку.«Como todos», — скажет птица.В ресторане съем баланды,Лягу в номере на нары.Поливая пивом гланды,Буду думать про Канары.Снова встречусь с океаномЛёжа в позе эмбриона.Помолчим мы с Дон ХуаномНа закате у затона.А в ночи над местной сопкойВ салки носятся кометы…Утолил печаль мне попкаС клювом, точно кастаньеты.Утолил мои печали,Чудо-остров Тенерифе.Дон Хуан шаланду чалит.Чайки маются на рифе.
Короче, на следующий день как бы вечером я улетел типа в Москву, да?..
Испытывая, йоу, прикиньте, чисто стыд за, так сказать, род человеческий. Факин шит!
Вот такая джаст тема. Сорри, если что.
Давай выяснять отношения
Хотите — верьте, хотите — нет, а история эта совершенно реальна.
Мой друг Гриша — Гришаня — хороший, умный, честный парень, похожий на близорукого доброго хомяка с чёлкой, женился чуть больше года назад. По самой что ни на есть любви. Его жена, Кристина, симпатичная, живая брюнетка, очень любит Гришу. А он — её.
Но беда в том, что еще Кристина очень-очень любит выяснять отношения. Йогуртом её клубничным не корми — дай повыяснять.
Это дело, я так думаю, любят все женщины. Но Кристина без выяснений не может обойтись и дня. Прямо, как рысь, кидается на Гришаню — и выясняет, выясняет…
Буквально каждый вечер, как только Гриша приходит с работы, Кристина поудобнее усаживается с ногами на диван напротив Гриши, закуривает и начинает… Вкусно так, смакуя каждое слово. Она вообще очень отчётливо, можно сказать, хозяйственно произносит слова: не торопится, не суетится: