вышел на берег и сделал два абриса: общий вид Казани и вид на Волгу против Казани и села Услон. Возвращаясь на пароход, купил я у смазливой перекупки соленого отваренного леща, и, придя на пароход, задал себе настоящий плебейский пир. Кроме леща и новопетровской ветчины, заключил я свой пир головкой чесноку с черным хлебом и провонял не только капитанскую светелку, [но] всего “Князя Пожарского”. Сопутники мои бегали от меня, как чорт от ладану. Одна только милая хозяйка [Н. А. Сапожникова] и добрейшая ее мамаша, Катерина Никифоровна Козаченко, нашли, что чеснок, хотя и воняет, но не так несносно, чтобы при встрече со мною необходимо было закрывать нос, и еще более, чтобы доказать им, господам, не любящим чесноку, что чеснок вещь не только не противная, но даже приятная, обещалась заказать обед с чесноком и обкормить хулителей. Милейшая Катерина Никифоровна!
Против города Свияжска прошли благополучно Васильевский перекат (мель) и встретили пароход Адашев, Меркуриевской же компании. Он буксирует две баржи с дровами и одну из них посадил на мель. “Князь Пожарский” попытался было стащить ее с мели, но безуспешно, и, пройдя несколько верст вперед, положил якорь на ночь, из опасения сесть на Вязовском перекате. Выше устья Камы Волга заметно сделалась уже и мельче.
15 [сентября]. Проспал я ровно до девяти часов утра. Надо думать, что это случилось со мною под глухой шум “Князя Пожарского”, потому что со мною этого прежде не случалось, ни даже под нетрезвую руку. Это на диво долгое спание заключилось отвратительным сновидением, будто бы Дубельт [209] со своими помощниками (Попов и Дестрем [210] в своем уютном кабинете, перед пылающим камином, меня тщетно навращал на путь истины, грозил пыткой и в заключение плюнул и назвал меня извергом рода человеческого. Едва успел он произнести этот милый эпитет, как явился в полном мундире капитан Косарев и сделал мне почти палочный выговор за то, что я опоздал на ученье. Тем и кончилось это позорное сновидение. Меня разбудил гром падающего якоря, т. е. цепи, перед Ураковским перекатом.
Пользуясь сей непродолжительной стоянкой и продолжительным тихим переходом через сей Ураковский перекат, я нарисовал белым и черным карандашом довольно удачно портрет Михаила Петровича Комаровского, будущего капитана будущего парохода А. Сапожникова, за то, что он подарил мне свои бархатные теплые сапоги. [211]
В 10 часов вечера “Князь Пожарский” положил якорь перед Гремячевским перекатом.
За ужином Нина Александровна [Сапожникова] наивно рассказывала содержание “Дон-Жуана” Байрона, который она прочитала на днях в французском переводе, и еще милее и наивнее просила своего мужа учить ее английскому языку.
6 [сентября].
Собачий пир
(Из Барбье)
Когда взошла заря и страшный день багровый, Народный день настал; — Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый По улицам хлестал; — Когда Париж взревел, когда народ воспрянул И малый стал велик; — Когда в ответ на гул старинных пушек грянул Свободы звучный клик! — Конечно, не было там видно ловко сшитых Мундиров наших дней; Там действовал напор лохмотьями прикрытый Запачканных людей, Чернь грязною рукой там ружья заряжала И закопченым ртом В пороховом дыму там сволочь восклицала Е. […] мать умрем! А эти баловни в натянутых перчатках С батистовым бельем Женоподобные в корсетах на подкладках. Там были ль под ружьем? Нет! их там не было, когда все низвергая И сквозь картечь стремясь, Та чернь великая и сволочь та святая К бессмертию неслась! А те господчики, боясь громов и блеску И слыша грозный рев, Дрожали где-нибудь вдали за занавеской. На корточки присев! Их не было в виду, их не было в помине При общей свалке там. Затем, что, видите ль, свобода не графиня И не из модных дам, Которая, нося на истощенном лике Румян карманных слой, Готова в обморок при первом падать крике. Под первою пальбой. Свобода — женщина с упругой мощной грудью,