17 [сентября]. Вчера мне ничего не удалось. Поутру начал рисовать портрет Е. А. Панченка, домашнего медика А. Сапожникова. Не успел сделать контуры, как позвали завтракать. После завтрака пошел я в капитанскую светелку с твердым намерением продолжать начатый портрет, как начал открываться из-за горы город Чебоксары. Ничтожный, но картинный городок. Если не больше, так по крайней мере наполовину будет в нем домов и церквей. И все старинной московской архитекторы. Для кого и для чего они построены? Для чувашей? Нет, для православия. Главный узел московской старой внутренней политики — православие. Неудобозабываемый Тормоз {Николай I.} по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул: он теперь на одном волоске держится.
Когда скрылися от нас живописные, грязные Чебоксары, я снова принялся за портрет. Но принялся вяло, неохотно. Принялся для того, чтобы его кончить, и кончил, разумеется, скверно. От этой первой неудачи я с досады лег спать и проспал прекрасный вид села Ильинского. Ввечеру, когда “ Князь Пожарский” положил на ночь якорь и все успокоилось, я, чтобы хоть чем нибудь вознаградить две неудачи, принялся переписывать “Собачий пир”, как вошел в светелку А. С[апожников] с К[ишкиным] и П[анченком] и ни с сего, ни с того составился у нас литературный вечер. Капитан наш вытащил из-под спуда “Полярную звезду” 1824 года и прекрасно прочитал нам отрывки из поэмы “Наливайко”, а Сапожников из поэмы “Войнаровский”. {Произведения К. Ф. Рылеева.} Потом А. А. [Сапожников] пригласил нас ужинать, и как это случилось в 12 часов, то за ужином оказалась именинница, а именно бабушка Любовь Григорьевна Явленская. Поздравили и не один, и не два, а три раза поздравили. Потом начали отсутствующих именинниц поздравлять, и я таки порядком напоздравлялся.
Несмотря на последнее вчерашнее событие, я сегодня проснулся рано и, как ни в чем не бывало, принялся за свой журнал и, пока братия еще в объятиях Морфея, буду продолжать “Собачий пир” до новой перепойки.
С зажженным фитилем, приложенным к орудью В дымящейся руке! Свобода — женщина с широким гордым шагом, Со взором огневым, Под гордо вьющимся по ветру красным флагом, Под дымом боевым: И голос у нее не женственный сопрано: Но жерл чугунный ряд, Ни медь колоколов, ни палка барабана Его не заглушат! Свобода — женщина, но в сладострастьи щедром Избранникам своим верна, Могучих лишь одних к своим приемлет недрам Могучая жена. Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях, А не гнилая знать, И, в свежей кровию дымящихся объятьях Ей любо трепетать. Когда-то ярая, как бешеная дева. Явилась вдруг она, Готовая дать плод от девственного чрева Грядущая жена. И гордо в даль она при кликах исступленья Свой совершала ход, И целые пять лет горячкой вожделенья Спасала свой народ! А после кинулась вдруг к палкам, к барабану, И маркитанткой в стан К двадцатилетнему явилась капитану: “Здорово, капитан!” Да, — это все она! она с отрадной речью Являлась нам в стенах, Избитых ядрами, испятнанных картечью,— С улыбкой на устах; Она! огонь в глазах, в ланитах жизни краска, Дыханье горячо, Лохмотья, нищета, трехцветная повязка Чрез голое плечо! Она! В трехдневный срок французов жребий вынут! Она! Венец долой! Измята армия, трон скомкан, опрокинут Кремнем из мостовой! И что же! О позор! Париж столь благородный В кипеньи гневных сил, Париж, где некогда великий вихрь народный Власть львиную сломил,— Париж, который весь гробницами уставлен, Величий всех времен!