Читать интересную книгу Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов

Самоуверенная Соня усмехнулась и молвила с расстановкой:

— Мой от меня ни в какие плавания не пустится. Не посмеет. Знает, что, по дальним краям скитаючись, можно, пожалуй, многое дома потерять.

Марийка не поняла и переспросила:

— Потерять?.. Что потерять?

Соня подбоченилась и бросила вызывающе:

— А хотя бы жену.

Клаша хихикнула, повела плечами и отвернулась, чтобы сразу же, впрочем, возвратиться к занятному разговору, а Марийка, будто на потеху им обеим, наивно смутилась:

— Но вы… я так понимаю, вы, соединенные в супружестве, должны верить друг другу!

— Конечно, — невозмутимо подтвердила Клаша, но и тон ее, и эта подчеркнутая невозмутимость были насмешливы.

— Послушай-ка, девочка, — мягко заговорила Соня, прямо глядя Марийке в лицо веселыми, нагловатыми глазами. — Ты, кажется, заинтересовалась? Что ж, и тебе, святая простота, пора бы постичь некоторые секреты. Твой статный штурман домой не очень-то спешит… а, знаешь, почему? Потому, что верит тебе, лапочка, на все сто процентов! Что ему беспокоиться, если верная женушка все равно ждет?

— Как же иначе? — почти строго спросила Марийка, уже сожалея, что поддержала этот разговор, ведь сестры снова обратят, к ней свою доброту и снисходительность.

— Мой, — тихо сказала Соня, кивнув на мужа, который с рассеянным видом аккуратно снимал кожуру с апельсина и чему-то усмехался, — даже со службы старается на полчасика раньше заявиться. Иной раз позвонит, мол, совещание, приеду поздно, а сам неожиданно через часок и прилетит! Потому что нет у него, лапочка, этих ста процентов уверенности, а есть, может быть, только девяносто восемь. И вполне с него достаточно! Вполне!..

Она откинулась к спинке стула и звонко захохотала, а Никифор Семеныч уронил на стол апельсин.

— Ну, лапочка, гром небесный… Над кем ты так потешаешься?

Соня прямо взглянула на него веселыми, нагловатыми глазами.

— Это в адрес мужей, которые кое-чего не замечают.

Никифор Семеныч досадливо поморщился: шутки подобного сорта ему, видимо, уже давно надоели. Марийка сказала:

— Нет, я такого не понимаю. Зачем же все время играть, притворяться, расчетливо беспокоить близкого человека? Семейное согласие — в этом я уверена и другого не признаю, не принимаю, — должно быть искренним и чистым.

Соня прищурила глаза и чопорно поклонилась:

— С праздничком… И спасибо за мораль.

— Не забывай, — непринужденно заметила Клавдия. — Ты имеешь дело с педагогом.

Соня скривила губы.

— Я имею дело с идеалисткой. Мне ее жаль, потому что она моя сестра. Она моложе меня, а потому жаль еще сильнее. Интересно, Маша, ты думала когда-нибудь о том, что время невозвратимо. Проходят годы… лучшие годы жизни, а ты, бедненькая, ждешь.

Марийка резко выпрямилась, лицо ее побледнело.

— Не нужно меня жалеть. Я не терплю этих сюсюканий: «бедненькая»…

— Ты ждешь и еще долго, наверное, будешь ждать, а годы будут проходить, и ты постепенно состаришься. Ну что, скажи мне, будет приятного в твоих воспоминаниях?

Марийка задумалась и тихо сказала:

— Мне будет приятно вспомнить, что я его ждала. Любила и ждала… И верила: он тоже любил и ждал встречи. Но разве мне было бы приятнее вспоминать о том, что я намеренно заставляла его сомневаться, на какой-то «процент» не доверять мне, ревновать? Нет, Соня, твой урок мне не впрок, — пусть уж лучше ожидание, и разве можно забыть, ну, хотя бы на минуту, что со мною наш Егорка?..

— Мой от меня не уйдет, — упрямо повторила Соня, и голос ее прозвучал жестко. — Что ж, сестренка, и ты… в своем уверена?

Марийка не ответила ей, не нашла нужным. Кстати корабельные часы начали бить двенадцать, и все засуетились, стали подниматься из-за стола, и, по примеру Ефима Ильича, все обернулись к Марийке.

Перед нею стояли два бокала: второй, высокий, в честь мужа, Кости. И все потянулись к этому высокому бокалу. А Марийка, волнуясь, подумала о том, что в эту минуту и он непременно думает о ней, и о Егорке, и, наверное, потому, что любовь не знает расстояний, она отчетливо увидела его — белозубого, ласкового, кудрявого, бронзового от загара — увидела и поверила, что он близко.

Почему вдруг встревожился Ефим Ильич? Быть может, традиционный тост — «За тех, кто в море!» — напомнил ему что-то тяжелое из пережитого? Поглядывая то на «капитанские» часы, то на свой карманный «будильник», он словно бы сверял время, и, улучив минуту, когда Никифор Семеныч повел длинную речь о делах своего завода, — а говорить, увлекаясь, он умел складно и долго, — Ефим Ильич шепнул Марийке, что хочет подышать свежим воздухом, и незаметно выбрался из-за стола.

Шло время, снова торжественно били часы, речи лились все веселее, и пышная Клаша, неподдельно веселая, подвижная, бойкая, вдруг встала, подняла руку и тоном вполне серьезным попросила тишины. В течение каких-то мгновений она неузнаваемо преобразилась в строгую смиренницу и, сложив у груди руки, сдвинув брови, сказала, что в час этой доброй встречи они должны поклониться до самой земли родному отцу, Ефиму Ильичу, который всей своей трудной жизнью заслужил у них, детей, и уважение, и признательность.

Но тут им пришлось немало удивиться: Ефим Ильич не вернулся к столу. Не скрывая озабоченности, Никифор Семеныч шумно поднялся, опрокинул стул, и вопросительно взглянул на Марийку:

— Тебе-то он что-нибудь сказал? Как-то все это странно, право…

Марийка оставалась вполне спокойной.

— Он просил извиниться за отлучку. Захотелось кислорода, сейчас придет.

И наступила минута не то чтобы тягостного, но все же неловкого молчания, как это иногда случается в любом, даже самом веселом застолье.

— Может, споем? — предложила Соня и уверенно начала «Рябину».

У нее было не сильное, но выразительное контральто, и она любила себя показать. Однако на этот раз песня не получилась. Клавдия, желая поддержать сестру, взяла слишком высоко, а потом закашлялась и умолкла. Немногословный муж Клаши — Федор — не очень-то уместно предложил:

— А не сыграть ли нам в «девятку»?

Ему не ответили, и он, вздохнув, стал объяснять, что и сам не увлекается этой пустяковиной — картами — и только от скуки иногда может поразвлечься ими в дороге. Клаша прервала его, заметив, что в доме почему-то стало холодно. Она прошла через комнату, заглянула в коридор и увидела, что входная дверь оставлена раскрытой настежь. Первое, о ком она подумала, — о детях: не простудить бы детей! Быстро и почти неслышно она пробежала в соседнюю комнату, оступилась и замерла: голубая кроватка Егорки была пуста. Все пятеро маленьких детей крепко спали, разметавшись на общей постели, а Егорки не было, он исчез. У двери на гвозде висело его пальтишко, но ботиночек внизу, на полке, не оказалось, как не оказалось и курточки, которую он обычно оставлял на табурете, перед кроваткой.

Она бросилась в светлицу, не в силах сдержать крик. Ей показалось, будто на какие-то секунды все за столом онемели. Но вот Марийка метнулась к двери и, не одеваясь, выбежала из дому. Никифор Семеныч сначала попятился, потом крутнулся к вешалке, сорвал с крючка свое пальто, настиг Марийку за калиткой и набросил ей пальто на плечи. Ночь была ясная, звездная, пощипывал мороз, и по гребням сугробов струилась поземка.

След от калитки вел знакомой тропинкой, перегороженной сугробами, к порту. По этому следу и бежала, задыхаясь, Марийка. Отсюда, с высокого взгорья, широко открывалась вся огромная акватория порта: молы, пакгаузы, причалы, краны, черная полоса канала, взломанные судами льды. Там, за крышами пакгаузов, за черными вышками кранов, торжественно возвышалась громадина — корабль с белоснежными ярусами надстроек, сплошь усыпанными огнями. Он, видимо, только сейчас вошел в порт, проследовав за малым коренастым ледоколом, который еще приближался к причальной стенке.

Марийка остановилась перед четко отпечатанным следом. Здесь прошел Егорка! Она отчетливо различала оттиск маленького каблука и не удержалась, вскрикнула.

Ей, наверное, послышался знакомый звонкий голос, а возможно, он действительно отозвался? Она пошла на этот голос, уже не замечая сугробов.

На извороте переулка, на взгорке, за которым чернел обрыв, виднелась фигура человека — большая и несуразная. Марийка не сразу узнала отца. Ефим Ильич потерял ушанку и стоял распатланный, густо запорошенный снегом, держа на руках Егорку, заботливо прикрывая его полой своего старого полушубка. Он строго выговаривал за что-то внучку, но Марийка слышала — строгость в голосе деда была напускная, да и та быстро таяла, и можно было подумать, что Ефим Ильич мягко жаловался кому-то:

— И как же ты, настырный, увязался по следу, а?.. Значит, не спал, егоза, караулил? Ну, и что ты увидишь ночью в порту? Я — дело совсем другое: мне, понимаешь ли, важно глянуть, как молодой лоцман будет корабль вести, а тебе, сорванец, какая тут забота?..