Читать интересную книгу В стороне от большого света - Юлия Жадовская

Неопределенное чувство сомнения и недоверия скользнуло у меня по душе.

Я взглянула на Машу. Никогда я не видала ее такою хорошенькою: худенькая, стройная, в розовом холстинковом платье, стянутом черным кушачком; ее постоянно бледное личико разгорелось от движения, черные глазки блестели бриллиантами и полузакрывались ресницами, с выражением какой-то внутренней, скрытой неги; нельзя было равнодушно смотреть на нее. Тонкие, черные как смоль брови, то слегка хмурились, то приподнимались, будто тайная, сжатая насмешка шевелилась у нее в голове.

К нам подошел Данаров. Маша с каким-то капризным кокетством скрестила руки, наклонила на сторону головку, повернулась и отошла. По лицу его пробежала едва заметная улыбка.

— Как она хороша сегодня! — сказала я, показывая на нее вслед.

— Да, — отвечал он, — в этой девушке много оригинального. Когда вы стоите с ней рядом, то сравнение ночь и день приходит на ум; в вас все, начиная с вашей души до наружности, — все озарено спокойным, теплым светом; нет обманчивых призраков, не томится душа безотчетным страхом. Смертельный враг ваш может спокойно спать на краю пропасти в вашем присутствии. А там, — продолжал он, указывая взглядом в ту сторону, где стояла Маша, — там все неверно, все полумрак, полуправда; взор тонет в этих черных глазах наугад, не различая ничего, встречая повсюду сомнения.

— Право, — сказала я, — по вашим словам, мы с Машей годились бы в героини романа; только из меня вышел бы характер бледный и скучный, а из нее — одно из тех увлекательных лиц, за которым читатель следит с любопытством и нетерпением.

— Но в жизни… Ах, если б могли вы быть такою, какою воображаю я вас в те минуты, когда бледнея убегают все пустые страхи глупых приличий и сердце гордо и смело вступает в свои права… Воспитание старух испортило вас; лучшая половина вашей жизни пройдет в бесплодной борьбе и грустных лишениях… а после…

Он остановился.

— Что же после?

— Кто может знать будущее! Часто целая жизнь зависит от одной минуты, от какого-нибудь, по-видимому, ничтожного обстоятельства!.. А вы не шутя рассердились на меня за невинное сравнение, и ваше пылкое воображение тотчас нарисовало меня в образе голодного волка.

— Нет, скорее глупая роль овечки испугала меня.

— Не хитрите: вы очень хорошо знаете, что сравнение с овечкой никак не может идти к вам. Во всяком случае я люблю, когда вы сердитесь… к вам это так идет.

— Вы испортите мой характер, сделаете меня раздражительною и несносною.

— Полюбите Александра Матвеевича. У него такой мягкий характер.

— Благодарю за совет. Постараюсь…

— А кто знает?..

— Пора идти, все уже готовы, — сказала Лиза.

И мы отправились в Заказ.

День был теплый, но ветреный. Пыль поднималась по дороге, густые облачка плавали по небу; солнце то скрывалось, то обливало все яркими лучами.

Мы пошли лугом, чтоб избавиться от пыли.

Трава была скошена и убрана; полевые цветочки поднимали вновь по покосу свои головки. Мелкие гвоздички, или петушки, как называют их у нас в народе, сверкали пунцовыми звездочками; стаи бабочек кружились над анютиными глазками; изумрудный жук важно заседал в полевой астре.

Кроме нас, ни души не было видно ни в полях, ни на дороге. На всем лежал пустынный простор; мысль гуляла по нему неясно, неопределенно, но с особенною отрадой. Но вот и темно-зеленая стена леса становилась ближе, ветер стал менее ощутителен, а шум гуще и сильнее.

Мы вошли в лес.

Стройными колоннами возвышались стволы елей, обнаженные почти до самых верхушек; земля, лишенная полного света, не была покрыта травой, а изредка украшали ее бархатные клочки моха да зелень черничника; верхушки дерев качались и шумели глухо и будто лениво, между тем как внизу царствовала почти совершенная тишина, не ше-велились даже узорчатые листы папоротника.

Это был какой-то особенный, волшебный мир, где невольно приходили на мысль все предания о леших и ведьмах. Казалось, точно должны были обитать духи в этом полумраке и уединении, лелеять тишину, заводить обманчивыми отголосками смелых посетителей в глушь и дичь, мелькать блудящими огоньками; перекликаться фантастическим "ау!", хлопать в ладоши и зло смеяться.

Вступив под эти таинственные, недосягаемые, движущиеся своды, казалось, что уже находишься в чужом владении, что без спросу хозяина пробираешься вперед по запрещенной дороге и будто ждешь, что вот насмешливый или строгий голос остановит тебя.

Я никогда не бывала в этом лесу. Он назывался Заказом, потому что запрещено было рубить его. При донесении приказчика Заказ нередко служил предметом хозяйственных толков. Иногда, зимой, в прихожую являлся мужик в полушубке, занесенный снегом, умолял доложить о нем "ее милости", то есть тетушке, и когда ее милость допускала его к себе, он ей кланялся в ноги и просил отдать топор, отнятый старостой, по его словам, понапрасну, потому что дерево, с которым он ехал по Заказу, было срублено не там, и проч. Тетушка называла мужика мошенником, призывала старосту и после многих обвинений со стороны последнего и слабых оправданий первого отдавала топор его владельцу с необходимою угрозой, что вперед ему не простят. Мужик снова кланялся в ноги, говорил: "Дай Бог тебе, матушка, здоровья!" — и уходил довольный и счастливый.

Лес, в котором мы прежде гуляли с Лизой, был совсем другой: сосны и березы разрастались в нем не высоко, но курчаво и развесисто; пересеченный лужайками, небольшими болотами и заваленный местами ломом, он имел характер веселый, цветущий; оглашался пением птиц, наполнялся ароматом цветов; солнечные лучи спорили с трепетною тенью дерев, ярко озаряли густую траву и разливали теплую душистую сырость в воздухе.

О, совершенно не похож он был на этот мрачный, будто очарованный Заказ!

Походив несколько времени, Лиза разостлала на землю свой бурнус и легла. Маша с Данаровым и дочерью Арины Степановны поместились возле нее.

Федор Матвеевич с Митей ушли искать дичь.

— Отправлюсь и я собирать растения для моего гербариума, — сказал Александр Матвеевич.

— Возьмите и меня с собой, — сказала я, — вы мне расскажете что-нибудь еще о жизни цветов и растений.

— Едва ли! с вами, пожалуй, захочется говорить о другой жизни, о жизни сердца.

— Будем, пожалуй, говорить о жизни сердца.

— Ну, давайте же говорить, — сказал Александр Матвеевич, отойдя со мной молча несколько шагов.

— Нет, скучно, прощайте! Идите собирать травы, а я пойду бродить одна.

— Прекрасно! покорно вас благодарю! Впрочем, — сказал довольно раздражительно всегда добрый и веселый Александр Матвеевич, — я очень хорошо знаю, что вы из меня сделали пугало.

— Каким это образом?

— Так… Вы очень ловко грозите мною вашему Данарову; когда на него сердитесь, тогда особенно любезны со мной в егo присутствии. Я не так глуп, чтоб не заметить этого, и не так мало самолюбив, чтоб не оскорбиться.

Слова эти были для меня странны и горьки, тем более что в них было несколько правды: в самом деле, когда Данаров досаждал мне, я невольно обращалась к Александру Матвеевичу, ища рассеяния в его веселом нраве и всегда оживленном разговоре, но оскорбить его мне никогда не приходило в голову.

Я посмотрела на него с невольным упреком, пожала плечами и пошла в другую сторону. Мысль, что никто мне не сочувствует и не понимает меня, что и сам Данаров любит меня как-то порывисто и раздражительно, закрывая от меня свою душу, высказываясь темно и сбивчиво, что нет между нами ясного, покойного, доверчивого счастья, — эта мысль тяжело налегла на меня. Я вышла к небольшой сече,[14] по которой густою зеленою массой разрастались молодые, еще невысокие елочки; солнце ярко освещало это место, оно было самое веселое в сравнении с мрачными сводами строевых дерев. Я села на срубленное дерево, окруженная со всех сторон густою зеленою стеной.

Через несколько минут я услыхала голоса Данарова и Маши.

Я проскользнула в густоту ельника и притаилась с неодолимым любопытством послушать их разговор.

— Да как же поверю я вам, что не забудете! — говорила Маша, садясь на оставленное мною место. — Вы говорите одно, а думаете другое.

— Что же я думаю?

— Знаю я, что вы думаете и о ком.

— О ком бы я ни думал, это не помешает мне находить глазки твои хорошенькими. Поцелуй меня, Маша!

— Что это, право, даже досадно! Вы просто без стыда, без совести! Узнала бы Евгения Александровна!

— Э, Маша, ничего ты не понимаешь!

— Очень понимаю, что вы влюблены в нее. Не влюблены что ли? Ну-тка, солгите…

— Ох ты, всезнающая!

— Да уж все знаю, все! Знаю то, чего вы и не воображаете!

— Что же такое?

— Хорошо, притворяйтесь. Если б Евгения Александровна знала все, что я знаю, она и думать-то о вас перестала бы. Ведь не много таких дур, как я… Нет, ведь воспитанные-то барышни любят с оглядкой, не по-нашему…