Читать интересную книгу В стороне от большого света - Юлия Жадовская

— Ты думаешь, что она не может любить?

— А я почему знаю… Мне и при ней-то тошнехонько, а тут и без нее только и речи, что об ней. А что, ведь ничем не кончится, так только!

— Полно, что об этом толковать!

— Ну вот, что голову повесили? Не тоскуйте: тоской не поможешь. Ведь экой чело-век, — прибавила она ласкающим голосом, от которого у меня повернулось сердце, — зна-ешь, что не стоит, а жалеешь. И чего, кажется, не сделаешь, чтобы только развеселить его!

Она поцеловала его и взяла за руку.

— Пойдем, нас хватятся, — и они отправились далее.

В чувстве, наполнившем меня тогда в первую минуту, не было ни досады, ни ревности: это было какое-то горестное изумление, поразившее меня так сильно, что несколько минут я оставалась как оцепенелая. По мере того как я собиралась с силами, в душе поднималось целое море тягостных ощущений; бессознательное томление сменилось жгучим чувством бессильного, бесполезного отчаяния и невыразимой обиды сердца.

Наконец я встала и пошла. Голова моя горела, в ушах раздавался звон, земля будто колебалась подо мной… Наконец мне показалось, что я падаю в пропасть… Ничего подобного не случилось, я просто лишилась чувств.

Когда я открыла глаза, я лежала на земле, и мне показалось, что я проснулась от тяжкого сна.

Сердито шумели надо мной верхи елей; какая-то птичка распевала вблизи; стволы дерев, освещенные косвенными лучами солнца, показывали, что день уже клонился к вечеру. Я чувствовала слабость, как будто после сильной усталости, и снова закрыла глаза в намерении уснуть и забыться, как послышались знакомые голоса. Все они громко произносили мое имя:

— Генечка! M-lle Eugenie! Евгения Александровна! — раздавалось по лесу.

— Что им до меня за дело? — подумала я, — отчего они не оставят меня в покое? и как было бы хорошо, если б я лежала теперь в могиле, никто бы не звал меня, никто бы не потревожил моего спокойствия. Разве бы в какой-нибудь большой праздник тетушка зашла бы после обедни на мою могилу и поплакала бы. Вот это бы было тяжело; да, тяжело было бы не откликнуться, не утешить ее!

— Да вот они, вот! — вскричала Маша, явившаяся в нескольких шагах от меня; вслед за ней я увидела и все наше общество.

Я собрала силы и пошла к ним навстречу.

— Мы вас ищем, ищем, — сказала Маша. — Да что же вам вздумалось лежать тут? Вы, верно, уснули?

— Помилуй, Генечка, ты нас с ума свела! — заговорила Лиза. — Два часа ждали тебя. Маменька уж приехала, самовар готов, а тебя все нет как нет. Наконец мы отправились искать тебя.

— Да вы видите, что они преспокойно спали здесь, — сказала Маша.

— Прекрасно! — сказал Александр Матвеевич, — а хотели мечтать.

— Я заблудилась.

— Вас, должно быть, леший обошел, — сказал Александр Матвеевич.

— Вероятно. Он отмстил мне за вас.

— И поделом!

— Зачем вы пошли одни? могли бы в самом деле заблудиться! — сказал мне Данаров.

Мне было горько, мне было обидно, что Данаров, заставивший меня так много и глубоко страдать, не сделался мне ненавистен; что я ни минуты не могла бы пожелать ему зла; что его слова, его голос по-прежнему были мне приятны; что он теперь был для меня то же, что для измученного невыносимою жаждой путника чаша отравленного, но сладкого питья.

— Что с тобой случилось? отчего ты так бледна? отчего у тебя рука дрожит? — сказал он, подав мне руку и пропустив всех вперед.

Я молчала.

— Где ты пропадала?

— Ах, Боже мой, в лесу…

— Генечка! не беси меня, я наделаю глупостей…

— Ваш гнев теперь уже не испугает меня.

— Ради Бога, не мучь меня!.. — сказал он с живым беспокойством.

— Так и быть, скажу для вашего успокоения, что я долго сидела на сече, вот в этой стороне, где на маленькой площадке, окруженной мелким ельником, лежит толстое срубленное дерево…

— А, теперь начинаю понимать!.. Генечка, милая моя! как ты измучила себя по-пустому! — сказал он с тою глубокою, грустною нежностью, какую только он умел придавать своему голосу.

— В чем еще хотите вы меня уверить?

— Да, я хочу вас уверить во всем, чему я сам верю с полным и ясным убеждением моего рассудка… Трудное это дело для меня. Я начинаю с вами душевную тяжбу, где все доказательства основаны только на инстинктах сердца и тайных, неуловимых оттенках человеческой натуры, полных своей особенной, но непогрешительной логики. Никогда бы не взялся я за это, если б не надеялся на ваше сердце, на вашу душу.

— Вам так же весело играть моим сердцем, как огорчать и сердить меня поминутно.

— Слишком опасная и дорогая для меня игра! Мне хотелось бы говорить с тобой много и долго, но мы постоянно окружены — ни минуты наедине! Неужели тебя не тяготит это? а я с ума схожу… Ты называешь меня капризным, раздражительным: я выношу адские муки. Ради Бога, смотри на мои странные желчные выходки, как на крики больного, которому делают мучительную операцию. Где и как могу я видеть тебя одну?

Я вздрогнула и остановилась.

— Знаю, — продолжал он, — знаю, что трудно и страшно решиться тебе на такой подвиг; но это необходимо, уверяю тебя, — необходимо для нашего общего спокойствия, особенно теперь, когда ты готова подумать, что Маша…

Это имя в устах его подняло с души моей всю горечь, пробудило страдание ревности, начинавшее уже засыпать при звуках его голоса, под неотразимым влиянием его взгляда, его прикосновения.

— Я вас ни в чем не обвиняю, ничего не предполагаю, ничего не требую, — сказала я гордо. — И какое право имею я на это? Между нами нет и не будет никаких обязательств: мы ничего не обещали друг другу.

— А все-таки вы любите меня…

— О, у меня достанет сил и разлюбить!

— Не мучьте себя понапрасну. Придет пора — разлюбите без усилий… Пройдет год, два, другой будет на моем месте; другой будет уверять вас в любви и преданности и заставит, может быть, сильнее и сладостнее биться ваше сердце… Другой так же пожмет вашу руку, и дай Бог, чтобы взор его устремился на вас с таким же искренним и глубоким чувством, как мой! и вы ему, этому другому, поверите во всем, скажете полнее и задушевнее, чем мне, слово любви и счастья…

— Никогда, никогда! — сорвалось у меня нечаянно и необдуманно с языка.

Он не сказал ни слова на это восклицание, но лицо его, едва ли в первый раз во все время нашего знакомства, озарилось такою ясною улыбкой…

— Могу ли же видеть тебя одну? — заговорил он, отставая от других. — Выходи сегодня, когда все улягутся, через сад к мельнице, я буду тебя ждать. Никто не увидит, не узнает… не пугай себя нелепыми фантазиями: в этом свидании, уверяю, не будет ничего опасного для тебя. Мне нужно высказаться, я теряю терпение, жизнь становится невыносима… Ты придешь, Генечка, если считаешь меня не совсем дурным человеком, исполнишь мою просьбу! после располагай по воле твоими чувствами… Придешь ты? О, не откажи мне в этой жертве, в этой милости!

— Приду…

После чаю мы собрались домой.

Я, чувствуя себя не совсем здоровой, села в экипаж Данарова с Марьей Ивановной; прочие пошли пешком.

— Генечка! не рассердись ты на меня, — сказала мне Марья Ивановна дорогой, — ведь ты уж даже скрыть не можешь, так влюблена в него! побереги ты себя, посмотри, на что ты стала похожа, краше в гроб кладут; ведь эдак ты все здоровье расстроишь… Я не могу постичь, чего он ждет, что не делает предложения?.. Остерегись, радость моя! смотри, не тешит ли он только себя…

Эти слова были для меня то же, что прикосновение к свежей ране… Я не выдержала и горько заплакала; Марья Ивановна заплакала вместе со мной.

— Ты видишься с ним тайно? — спрашивала она меня, отирая глаза, — целуетесь вы?

Я отрицательно качала головой, чувствуя, что вся кровь бросилась мне в лицо от этих вопросов.

— Что тебе, моя радость, так сокрушаться! Бог милостив, еще все уладится.

Вскоре после прибытия нашего домой Данаров уехал. Лиза с Марьей Ивановной, простясь с тетушкой, пришли в мою комнату и долго утешали меня и толковали о моей судьбе. Теперь любовь моя к Данарову не была уже для них тайной. Они обе принимали во мне самое искреннее участие.

В десять часов все разошлись; в доме с каждою минутой становилось тише. По временам еще Федосья Петровна вскрикивала на девок, которые укладывались спать.

Я с невообразимым волнением и беспокойством прислушивалась к этим последним звукам засыпающей обыденной жизни; ходила взад и вперед по комнате, посматривая в окно, в которое глядела ночь, темная от набегавших густых облаков, да врывался ветер, обдавая меня волной довольно прохладного воздуха.

Наконец пробило одиннадцать. Я осторожно вышла из комнаты, остановилась у затворенной двери тетушкиной спальни и слышала, как она громким шепотом читала вечерние молитвы.

"Что, если б она знала? — подумала я, — что бы с ней было! что было бы со мной? Горе свело бы ее в могилу… И я могу быть причиной ее смерти!".