Жубуру сразу стала понятной причина этого превращения.
— Поздравляю, Джек. Давно? — сказал он, кивнув на обручальное кольцо, украшавшее руку его бывшего сослуживца.
Бунте так и просиял.
— С середины февраля. Да ты разве не читал в газетах?
— Проглядел, наверно.
— Ну как же, наши фотографии напечатали в нескольких газетах. «Еще одна свадьба в кругах нашей интеллигенции», — процитировал он.
— На ком же это ты? — спросил Жубур, чтобы только не молчать. Далекими-далекими казались ему теперь нудные послеобеденные разговоры с Бунте и тогдашние гнетущие мысли о бесцельности собственного существования. «Насколько я изменился за эти немногие месяцы», — с удивлением подумал он.
— Ну, на ком же еще… С прошлого лета эта история тянулась. Не помнишь разве?
— Фания Атауга? — улыбнулся Жубур.
— Она самая. Влюбилась ведь. Ну, думаю, в конце концов чего еще надо? И вот живем. Квартира из четырех комнат. Хорошая мебель, рояль, шестиламповый приемник. Устроились ничего. Лето собираемся провести на Взморье.
— А с работой как? Больше, наверно, не охотишься за квартирами?
— Этого еще не хватало! Чего ради тогда бы я женился? Нет, брат, забирай выше. Мне старик все дела по посредничеству передал, я всем бюро теперь заправляю. А как ты поживаешь?
— Торгую книгами у Тейкуля.
— Тоже дело. Но на книгах далеко не уедешь. Жениться надо, Жубур. Только говорю как другу: гляди на приданое. Без этого никак нельзя.
— Надо будет подумать, — засмеялся Жубур.
— Чего тут думать, — загорячился Бунте, — действовать надо, а не думать. Ты уже в летах, конечно, но еще недурен. Найди подходящую вдову, с домиком, с капитальцем — не откажет. Ну, прощай, старина. Мне надо бежать. Хочу приобрести собачку для Фании. На улице Кришьяна Барона продается щенок — шотландский терьер. Боюсь, как бы не перехватили…
Весеннее солнце, скворцы, новый костюм, рояль… Нет, иначе, как счастливчиком, Бунте нельзя было назвать.
Правда, счастье ему не с неба свалилось, как можно было бы заключить из его рассказа. Когда Фания поведала родителям о своем романтическом выборе, Атауга чуть не присел от неожиданности и несколько секунд хватал ртом воздух, точно, вытащенная из воды рыба.
— Бунте? Этот карапуз в широких штанах? Фани, дочка, да ты не бредишь ли? Ты бы лучше температуру измерила…
— Папа, может быть, тогда ты сам скажешь, за кого мне выходить замуж? — с ехидным смирением спросила Фания. — Ты же сам все время говорил, что лучшего агента, чем Джек, на свете нет. А теперь он плох стал?
Этот вопрос сбил с толку Атаугу. Он больше не стал умалять достоинств Бунте (ничего не скажешь — шустрый, шустрый малый!), а попробовал направить ее помыслы в другую сторону.
— Неужели ты не могла выбрать в мужья человека с положением? Из своего круга? Неужели в Латвии вывелись образованные и состоятельные люди? — кричал он.
— Я люблю Джека, — упрямо повторяла Фания. — Мне он и без образования и без положения нравится. И вовсе он не плохой.
В самый критический момент Фания увеличила вес своего Джека несколькими слезинками. Соответствующая чашка весов сразу потянула вниз, а тут еще подоспела на помощь мадам Атауга.
— Чего ты ее донимаешь, отец? — раздался ее внушительный голос. — Хочешь, чтобы она старой девой осталась? Или за старика думаешь отдать? Знаю я тебя, ты бы не прочь выдать ее за кого-нибудь из прежних дружков, с которыми бражничал в молодые годы. Об этом лучше и не думай… А этих лоботрясов-корпорантов, с которыми водится Индулис, мне и даром не надо. Бунте ничем не хуже других женихов — вежливый, скромный, от работы не бегает. Раз они полюбили друг друга — пусть и поженятся. Тебе же самому легче будет, когда знающий человек будет присматривать за делами. С тебя хватит уж — достаточно на своем веку потрудился.
— Так где же он тогда? — закричал окончательно сбитый со своих позиций Атауга. — Подавайте его сюда, если уж иначе нельзя. Эх, женщины, женщины!
Через месяц была отпразднована свадьба. Брат Фании Индулис демонстративно уехал в этот день к какому-то комильтону в Тукум и возвратился только через неделю. Знакомясь с зятем, Индулис не счел нужным скрывать от него свое пренебрежительное отношение. Первый его разговор с Бунте можно было бы охарактеризовать как единоборство язвительного остроумия и ослиного долготерпения. Конец ему положила Фания: — Поди лучше донимай своих буршей, а в моем доме веди себя повежливей…
Словом, Фания с первых же шагов семейной жизни обнаружила задатки бой-бабы. Во всяком случае шотландский терьер был вполне заслуженным подарком.
2
Юрис Рубенис чувствовал весну не только в природе, — весна была и в его сердце.
Посвистывая, спускался он в трюм парохода и втыкал свой крюк в крепежный лес или в балки, перекатывал с ребра на ребро, двигал спрессованные кипы льна и связки фанеры.
— Чему ты все радуешься? — спросил его как-то форман[35].— В лотерею, наверно, выиграл?
— Нет, форман, не в лотерею, — с веселой наглостью ответил Юрис. — У меня богатая тетушка собирается умирать. Вот я и думаю, как наследством распорядиться.
— Откуда же она у тебя взялась? Не в Америке ли объявилась?
— Нет, она в Латвии проживает — и в Риге и в других городах, — везде. У нее есть и заводы, и фабрики, и магазины, и пароходы. Скоро это все будет моим.
— Как же ты думаешь распорядиться своим наследством? — так же шутливо спросил его кто-то из грузчиков. — Придется тебе позвать на подмогу господ, — без них дело не пойдет.
— Пожалуй, на этот раз обойдусь и без них. Своих людей, что ли, не хватит? Взять хоть бы вас, друзья. Работенка для всех найдется! А вот ответь мне на такой вопрос: ты знаешь, почему памятник у киоска с колоннами назван именем Свободы?
— Ну, в честь свободы, наверно?
— Не угадал. Анекдот это старый, по правде говоря, но раз уж ты не слыхал — расскажу. Когда ставят памятники? Обычно, когда помрет кто-нибудь из великих людей. Например, был у нас великий поэт Райнис[36] — ему после смерти поставили. Или вот тоже была у нас лет двадцать тому назад свобода. Много лет она болела и хирела, а в 1934 году скончалась. Тут ей и поставили памятник.
— Берегись! — раздается сверху окрик.
Визжат тросы и блоки, громыхает лебедка, сквозь окутывающие палубу облака пара в трюм подаются грузы. Но сегодня тяжелый труд уже не кажется таким утомительным: Юрис прозревает очертания завтрашнего дня. Этот пароход в будущем — его пароход. Все эти богатства, которые подвозятся грузовиками к пристани, скоро будут принадлежать ему. Все, все будет его. Вчерашний бедняк, у которого ничего не было, сегодня он чувствует себя богаче всех в мире. Его день грядет: народ — создатель всех богатств — вновь обретет похищенное у него добро. Старое уже не в силах удержаться, это ясно каждому человеку, читающему газету, слушающему радио. Люди, еще зимой распространявшие выдумки о советских «фанерных» танках, теперь молчат, словно воды в рот набрали. Вместе с линией Маннергейма Красная Армия разрушила бастионы международной лжи, и когда речь заходит о военной мощи Советского Союза, демагогам приходится помалкивать, чтобы не очутиться в смешном положении. Фанерные танки… Фанерные головы у тех, кто этому поверил, а вместо мозгов — опилки.
Народ чувствует рядом с собой присутствие могучего, непоколебимого друга, который не оставит его в часы испытаний, не позволит мракобесам растаптывать самые священные его права. Чаша долготерпения народного переполнилась, народ больше ждать не хочет. Не хочет и не может. Он постепенно выпрямляется во весь свой богатырский рост, грозно глядит в глаза своим угнетателям. Хватит, подлецы, сейчас мы требуем отчета!
— А вот еще анекдот про Ульманиса, слыхал? — продолжает шутить с товарищами Юрис. — Приходит он раз на прием к самому Саваофу и заявляет: «Я потомок короля Намея». Бог чин-чином встает с престола, чтобы поздороваться, и только он привстал, как Ульманис — раз на его место. Бог и так, и сяк, и стыдит его, и по-хорошему — только чтобы сошел с престола, а наш Карл и ухом не ведет. Тут его начали уговаривать и ангелы, и апостолы, и ветхозаветные пророки — с Карла все как с гуся вода. Наконец, бог велел позвать апостола Петра, — может, старик даст совет, как быть. Петр почесал за ухом, подумал немного, подошел к престолу и что-то шепнул Ульманису. И что вы думаете? Карл вскочил как ошпаренный — и без оглядки выскочил из райских ворот. «Что ты ему такое сказал?» — спрашивает бог у Петра. «Я только сказал, что в аду всех фотографируют», — ответил апостол Петр. На небесах все за животы держались от хохота.
Здесь, в трюме, тоже посмеялись: все знали, как любил Ульманис позировать перед фотоаппаратом.