лапами по груди, облизнулся по-собачьи. Леша засмеялся – медведь был необычным.
Здоровяк напружинил полукружья ушей, насторожился.
Интересно, где именно проходит грань, что не позволила медведю подняться до уровня человека, в какой сизой глуби веков она запрятана? До определенной точки все виды на земле развивались одинаково, на равных. А потом один вид отстал, другой вырвался вперед. Где же все-таки находится эта вилка, после которой человек стал человеком?
Вернулся Суханов. Повертел кольцо на руке, выкрикнул:
– Миша, держи! – перекинул через борт.
Кольцо шлепнулось на лед рядом со здоровяком, тот недовольно покосился на обруч, потом недоуменно покосился на людей – не понимал, что от него хотят.
– Давай, давай, крути, не ленись! – Суханов сделал рукой несколько круговых движений. Выдернул из кармана банку сгущенки, показал ее медведю. Здоровяк снова по-собачьи облизнулся, постучал лапами по груди. Нагнувшись, понюхал кольцо, словно хотел уразуметь, из чего оно сделано, – что это такое и с чем его едят, он уже понял, опять посмотрел наверх. – Крути, крути! – засмеялся Суханов, вторично изобразил «мельницу». – Вот так!
Медведь сглотнул что-то твердое, застрявшее в глотке, поморгал обиженно – будто бы боялся, что люди начнут издеваться над ним, потом подцепил кольцо лапой и снова понюхал его. Поморщился – пластмасса есть пластмасса, у химии запах, который радости не доставляет, даже неразборчивый зверь воротит от него морду, – потом нехотя взмахнул обручем и накинул на себя. Суханов похлопал в ладони:
– Молодец! Ву-умный!
Ободренный похвалой, здоровяк крутанул обруч на себе, поддел его лапой, помог бедром и засопел недоуменно, когда кольцо съехало вниз. Поднял его, протащил по телу верх, к шее, снова крутанул. Кто знает, может, это кольцо люди использовали для своих дел не пятнадцать лет назад, а много раньше, в древности, может, длиннохвостые мускулистые ящеры и саблезубые тигры так делали зарядку? Если да, то тогда понятно, откуда у косолапого здоровяка такое умение. А если нет?
– Молодец! – похвалил медведя Суханов. Кинул ему банку сгущенки.
Банка звонко ударилась о лед, откатилась в сторону. Медведь, стремительно сорвавшись с места, прыгнул и по-вратарски точно, будто всю жизнь только этим и занимался, накрыл банку лапами, и подтащил к себе, обнюхал ее, как и обруч, облизнулся и легко раздавил – нажал лапами и банка беззвучно, будто сработанная из прелого никудышного материала, лопнула. Липкое тягучее молоко облепило здоровяку морду, он зажмурился с блаженным видом, облизался. В сгущенке здоровяк знал толк и любил ее.
Потом начал зубасто постукивать, бренчать, обсасывать железную банку, словно вкусную мозговую кость, он даже постанывал, будто ребенок, от удовольствия, и ерзать задом по льду.
– Надо же, ест и не обрезается, – с восхищением проговорил Суханов, – ловкий механизм создала природа. Посмотрел на Лешу Медведева. – Как тебе этот экземлляр? Не приручить ли его? Что молчишь?
– Я никогда не был говоруном, Ксан Ксаныч, – Леша улыбался чему-то своему, далекому, ведомому только ему одному. Наверное, Леша думал сейчас о земле, о надежной крыше над головой, об огне собственного очага и о своих домашних – в каждом человеке, плавающем на севере, в какую-то минуту обязательно возникают сомнения: а правильно ли он поступает, что плавает, живет не по-людски, вдали от дома, сам мается и родных держит в такой маяте? Потом это проходит, обязательно проходит, даже более – человеку делается стыдно за свои сомнения: надо же, какая чушь в голове возникла, ей богу, неловко – он хватается за любое дело и выполняет его с усердием.
Но потом снова наступает момент, и опять моряк возвращается на исходную точку – в голове у него опять возникает недобрый вопрос.
Говорят, у Севера есть особая привада, сродни болезни – человеку Север бывает дороже его самого. Хотя Север и мял его, и морозил, и лишил зубов в тяжелую цинготную зиму, и отвадить пытался, но не отвадил – наоборот, привязал к себе еще крепче. Бывает, устанет человек, изругает сам себя донельзя, бросит все, обрубит концы и укатит куда-нибудь на материк, в теплынь и в яблоневый цвет, а потом, жалкий, усохший, исстрадавшийся, возвращается назад, бьет челом, просит принять на прежнюю работу. У тех, кто плавает на Севере, эта привада бывает вдвое-втрое прочней обычного. Случается, что ночью снятся зеленые мрачные льды, дымящиеся прораны, из которых на поверхность выплескивается тяжелая, металлического цвета вода.
Но льды льдами, а вода водою – больше всего не это блазнится северянину в душные южные ночи, другое – полярное солнце. Солнце бывает особенно дорого, когда показывается в первый раз, высвечивает все надо льдом, красит в слабенький прозрачно-морковный цвет, солнце это немощное, невольно вызывает ощущение оторопи, боязни – а вдруг оно замерзнет на этом лютом холоде, и верно ведь замерзнет, уже застыло светило, окаменело, превратилось в хрупкую янтарную плошку, съежилось и нырнуло вниз, за край земли. Сердце колотится неудержно, громко, кажется – все, конец света наступил, солнце никогда уже больше не появится, оно умерло, и теперь будет властвовать прежняя темень, холодная мгла, ан нет – солнце на следующий день появляется вновь, опять вызывает ощущение нежности и оторопи, боль, печаль и радость одновременно, и вновь, испуганное студью, угрюмостью обледенелого океана, исчезает. Все это будет сниться, бередить, и вот ведь как, не даст покоя человеку. До тех пор не даст, пока человек вновь не вернется на Север.
А в Арктике начинается обратное – снится юг, зеленая земля, розовый цвет яблонь, миндаля, ласковое высокое небо, делается больно и неожиданно обидно: это что же выходит, одни живут в тепле и довольстве на благодатном юге, а другие морозятся, надрывают горб на проклятущем Севере? Одним все, а другим ничего, – так выходит, да? И мореход начинает злиться, доводит себя до неистовства. Что-то непонятное происходит в мире…
Впрочем, ничего непонятного тут нет, виной тому болезнь, шаманская привада.
Здоровяк еще немного побренькал банкой, вылизал ее тщательно и отшвырнул в сторону – банка была обработана дочиста, сгущенкой и сладостью уже не пахла. Выражение морды у медведя было какое-то очень уж человеческое: просяще-досадливое.
– Еще сгущенка есть? – спросил Леша.
– Пусть пару раз хула-хуп покрутит – получит, – Суханов прикрылся от ветра, выругался – в рот попало льдистое крошево. Сплюнул. – Эй!
Медведь поднял голову, заморгал черными кавказскими глазками.
– Все понимает. Ну ровно человек, – восхитился Леша.
– До человека ему еще надо пару миллионов лет прожить, – Суханов снова сплюнул за борт. – Ну-ка, покрути, парень, нам колечко. Давай-давай!
«Парень» понял, что от него требуют, рявкнул униженно, показывая, что не будь эти двуногие защищены высоким железным бортом и окажись на открытом месте, здесь, внизу, на скользком льду, он показал бы им, где раки зимуют, но делать было нечего, медведь ушибленно потер лапой зад, снова моляще