Перед отъездом Василий наградил Яртагина новыми подарками: отдал ремень со светлой, как зеркальце, пряжкой, два карандаша, все коробки и газеты — и целые и обрывки, — какие оказались в чемодане. Помятые газеты Яртагин расправил, куски подобрал один к другому, как они были в целых газетах, — получилось невиданное богатство. Тут были и рассказы, и стихи, и портреты, и целые картины, тут, казалось, можно было узнать все обо всем мире. Яртагин спрятал это богатство в сундук к матери, где хранились такие исключительные драгоценности, как унты и парки, приготовленные на смерть. Когда у всех в доме выдавался свободный час, Яртагин брал что-нибудь из своего богатства и читал вслух.
Грамоте научила Яртагина Мариша по лоциям реки Енисей.
VII
Павла Ширяева присудили к трем годам исправительно-трудовой колонии. Судили за то, что утаил от государства золото и прятал Ландурову пушнину. Остальные его преступления остались нераскрытыми.
Колония была в тайге, на притоке Енисея. Зимой колонисты рубили лес, летом сплавляли его в Енисей. Сначала лес валили всякий, и строевой, и шпальник, и на дрова, а в последнюю зиму — только самый лучший, готовили для какой-то неведомой и, должно быть, очень разборчивой Игарки.
Из колонии Павла выпустили досрочно, продержали два с четвертью года и решили, что он исправился. Сам Павел таких перемен за собой не замечал. Вот голос стал еще глуше — это верно; появилась привычка разговаривать с самим собой, прибавилось седин; пожалуй, и ума немножко прибавилось. А все остальное… Попадет в руки золото — будьте покойны, не выпустит; заплатят хорошо — не станет спрашивать: «Кто, откуда?», и спрячет, и проводит куда угодно.
Освободили Павла весной. Выехал он с плотами, которые шли в Игарку. Можно было и на пароходе: в трех километрах от колонии стояла пристань, но Павел решил, что в его положении деньги дороже времени. Из ста сорока двух рублей, заработанных в колонии, на дорогу он обрек пятерку, остальные зашил в подкладку, до дома.
Километрах в пяти от порога Павел попросил высадить его на берег, решил поглядеть, что делается в полях, на заимках.
— Нам пора. — За привычкой разговаривать с самим собой как-то незаметно появилась другая — говорить «мы», «у нас».
Шел Павел тропинкой по ржаному колосящемуся полю. Пока поле было чужое, он рассуждал о тропинке: «Видишь, перекованный! Я по ней мальчишкой бегал и стариком иду. Ее каждый год пашут, иной год по два, по три раза, а она все здесь. Чтобы одну тропинку изничтожить, надо конвой ставить. Вот какое упрямое создание — люди!»
А когда началось знакомое, надпорожненское поле, где сеяли и Ширяевы, Павел начал отгадывать полосы. «Эта — Борденкова, эта братнина — Петрова, а это — моя». У своих полос останавливался, измерял колос. Рожь была густая, и колос неплохой.
«А дождичка все ж не мешало бы… Верно, переделанный?» У Павла было надумано множество имен, которыми называл он себя: исправленный, перекованный, переделанный, перелитой, перетянутый, переклепанный.
За ржаным началось поле овсяное. Довольно долго шел по нему Павел и никак не мог дойти до межи.
«Это как понимать надо? Значит, того, околхозили мужичков». Он прибавил шагу. Неужели и моих завлекли? Павлова полоса была необмеженной. Он посомневался, она ли это, сходил на конец полосы и там, на невспаханном лужке, отделяющем поле от поля, нашел свою старую тамгу, букву П.
— Тэ-эк… — сказал Павел и носком сапога пробороздил заплывшую тамгу.
И другая полоса была необмеженной. Тамга около нее заплыла окончательно, и Павел сходил на оба конца полосы и перочинным ножиком вырезал по букве П, чтобы не получилось споров и путаницы при новом дележе земли, когда колхозы «трахнут».
Поле было недалеко от деревни, и Павла заметили. Кокорев, теперь председатель Надпорожненского колхоза, вышел проверить, кто шатается по полю. Павел хотел разойтись молча, но Кокорев остановил его:
— Здравствуй! Ну, как?
— Да вот так, досрочно.
— Чего это ты по полю рыскал?
— Всходы глядел, радовался.
— Всходы добрые, недельки через две бронь выбросят.
— Как тут живут мои? — спросил Павел.
— Ничего, скоро сам узнаешь.
— Такое дело, а не пишут. Поросенка дохлого свинья принесла — написали, а про это… Правильно сказано: «У бабы волос долог, ум короток».
— Чего не написали?
— А что в колхозе живут.
— Твои не в колхозе.
— Кто же мои полосы засеял?
— Колхоз засеял. Сам понимаешь, мы не можем дробиться. Это польце все под колхоз и взяли.
— Я, выходит, без посева остался?
— Твои на заимках сеяли.
Павел склонил голову, поглядел на свои порыжелые сапоги, испещренные трещинами, подумал: «Отслужили, перегорели», поглядел на Кокорева исподлобья и сказал с потаенной угрозой:
— Ну, кто сворачивать будет?
— Могу свернуть, не трудно. — Кокорев отошел в сторону, на всходы.
Павел проворчал:
— А то, пожалуй, скажут, найдутся: «Павел колхозные поля вытоптал».
Дом показался Павлу чужим, так он постарел и осунулся. Удивительно было, как все в жизни непрочно. Забор стоял серый, краску смыло дождями, одно звено, поваленное ветром, лежало на земле, сквозь щели промеж досок росла трава. Но для кого-то оказалось мало и этого пролома, через который можно было ездить на тройке, и двоих ворот, — и он по всему забору наделал лазеек. Зеленая крыша, как струпьями, покрылась ржавыми пятнами, в печной трубе вывалился кирпич, полотна ворот осели и бороздили землю.
Неузнаваема была и семья. Самые младшие ребятишки теперь почти доставали отцу до бороды. Сразу Павел и не различил, кто из них Степка, Митька, Сидор. Секлетка располнела, грудь высоко поднимала кофту, в лице исчезло птичье, только глаза остались прежние: зеленоватые и дерзкие. Жена стала еще беспокойней, тощей, злей. С такой ненавистью рассказывала она про колхоз, подбирала такие слова: разбойники, горлохваты, — что даже Павел поморщился и велел выражаться полегче.
— При людях-то, в глаза, чай, не говорила этого? — спросил он.
— Величала, думаешь… Стану язык ломать!
— Напрасно.
— Да у меня язык не повернется величать-то.
— Язык… Что язык! Всей крутиться надо. Ветер и тот дует в разные стороны. Немало, кажись, молотили тебя, а все сырая.
— Мастер крутиться, от тюрьмы-то чего ж не открутился?
— Старуха, не жуй меня! — и прося и угрожая, сказал Павел. — Не жуй… Худо будет.
Дня три он хватался то за топор и начинал чинить заплот, то за малярную кисть и взбирался на крышу, — и все бросал, кисть так и осталась на крыше, присохла к железу. Потом ездил в город, просился на порог лоцманом. Отказали: считался он кулаком и был лишен голоса.
После того до страды пил. В страду его предупредили, что, согласно законам о колхозном строительстве, вся его пашня переходит в обобществленный клин, а ему отводится новое, нераспаханное место.
Павел решил продать дом, урожай и уехать, затеряться где-нибудь в чужих местах.
Перед озимым севом Павла вызвали в Совет.
— У тебя плужки и бороны без дела ржавеют. Дай-ка нам в колхоз!
— С каких это радостей: что землю отняли, вытолкнули на пенья да на коренья?
— Знаем, кто пахал твою землю. Сам-то раз в году на егория ковырял ногтем. Твоего в этой земле свист один. И в плужках столько же.
Павел вспомнил про ветер: и тот не дует в одну сторону, — и велел приезжать наутро за плужками.
— Доброго только немного осталось: бабы без меня все изверюхали.
Вернувшись домой, он распорядился:
— Довольно посидели на отцовской шее, марш все за грибами!
Запряг лошадь в большую телегу, на которой возили сено, наставил полную телегу коробов, корзин, ведер.
В тайге у порога каждый год бывает видимо-невидимо груздей, рыжиков, опят. Неленивые насаливают их по нескольку бочек, насушивают по многу мешков, со стола у них весь год не сходят грибные закуски, пироги и похлебки.
Все ребята, от самого малого до Секлетки, весело зашумели:
— Пошли-поехали!
И кинулись кто в огород накопать картошки, надрать луку, кто в кухню взять хлеба, соли, спичек. Больше, чем грибы, их интересовал костер в тайге и печеная картошка.
— А ты, мать, чего не собираешься? — спросил Павел жену.
— А ты сам? — спросила она в ответ.
— Дом сторожить надо кому-то. Вот я и посижу по-стариковски.
— На таком старике пахать можно, — незлобно, даже с похвалой отозвалась Степановна. — Так и быть, поеду. Только знай, мы заночуем ведь. Вблизях, наверно, все обобрано.
— Ночуйте с богом! — Павел широко махнул рукой: можете убираться совсем.
— Вот и хорошо. Отдохну хоть одну ночку от старика-то, — откровенно обрадовалась жена.