— Воды… Кому говорят? Глухмень! — крикнул Павел.
А Секлетка из амбара:
— Сам глухмень… Сказала, ведра рядом.
Павел двинул ведра ногой, ушел в дом и сел за водку.
— Пить… с утра… немытый, в одних исподниках?.. — зашумела жена.
— Свое пью… не твое.
— Снимай уж последнее, без штанов… одно к одному.
— С вами, с этакими, снимешь, пропьешь… Чего уставилась? Иди взнуздай свою Секлетку! Я на ней крест ставлю.
У Ширяевых не водилось пьянства, выпивали только по большим праздникам, и то — если не было выхода на порог. В первый раз от семейных привычек отступил Павел, когда потерпел аварию феоктистовский пароход; думал, на этом и кончится, а с этого, наоборот, началось: Феоктистов подал на него в суд — выпил; оправдали — выпил; поругался с Веньямином — выпил; сказали: «Маришка забрюхатела» — выпил. Сперва покупал сороковку на день и все надеялся: «Вот кончатся обстоятельства, будет же предел, перепью как-нибудь…» Но обстоятельства были неистощимы: приходили и уходили разные власти, брат Веньямин опозорил на съезде водников, одно время сильно докучал Ландур, — и Павел продолжал пить.
— Ну, взнуздала? — спросил он жену, когда управился с водкой.
— Взнуздаешь ее… — Жена сердито отвернулась к печке. — Не открещивайся!
Пробовала она вытурить Секлетку за водой, та огрызнулась: «За водкой сам ходит»; заставляла хоть ведра поднять, а Секлетка: «Пускай не разбрасывает», и мать решила, что в Ширяевых, в Павла, уродилась Секлетка, такая упрямая и дерзкая.
— Ладно, попробуем мы, — сказал Павел, оделся как следует — шаровары, сапоги, попросил белую рубаху — в такой прохладнее, потуже затянул витой коричневый поясок, уровнял ему кисточки и вышел во двор.
Амбары, хлевы, ворота на улицу, в огород — все было распахнуто. Через двор в поросятник Секлетка тащила ведро болтушки, изогнулась и шла-ныряла, как горбунья и хромоножка. Ведро было высокое и широкое, полутораведерное, покупалось оно на прежнее обширное хозяйство, для работницы. Болтушка плескалась через край на юбку, она отяжелела, спустилась и хлопала Секлетку подолом по острым босым пяткам.
— Опять все двери!.. — Павел шагнул к Секлетке. — Сейчас за космы.
— Опять, опять… — Секлетка тряхнула сухой длинной головой, как клюнула. Поставила ведро. — Потаскай, узнаешь. Это не водку распивать! — И убежала со двора.
До другого утра пропадала она где-то, и все это время в доме шла ссора. Жена упрекала Павла: «В тебя уродилась Секлетка, ты и управляйся!» А Павел: «Ты виновата, допустила этакое распущенье. Не мое, не отцовское дело возиться с девкой».
Утром в сенях послышались знакомые торопливые шаги. Мать вынесла Секлетке новую сатиновую юбку.
— Надевай!
— Заработаю — надену. — Девка отшвырнула юбку.
— Сама бесстыдница, нас-то не срами хоть. — Мать поморщилась. — Вонь от тебя, подойти тошно.
Старая юбка был вся заплескана болтушкой, помоями, навозной жижей и вся в заплатах, местами и на заплатах — заплаты: красные, серые, зеленые, — назло матери подбирала их Секлетка. Однажды Секлетка попробовала надеть новую юбку, а мать сдернула: ишь вырядилась… А заработала? — и кинула ей старую: с поганым ведром все равно, в какой ни шлендать!
И сейчас девка напомнила это:
— Тошно? Зато маменьке дешево.
Жена переспросила Павла.
— В меня, в меня… ладно, — сказал он. — Замолчи только, — и крикнул Секлетку.
Она пришла, остановилась у порога, как уволенная работница, когда призывали ее для разговора, и поглядела такими же глазами, испуганными и дерзкими. Павла неприятно поразило это сходство, и уже не вскользь, но мимоходом, как раньше, поглядел он на дочь. Ростом она была как взрослая женщина, а во всем прочем — подросток, худая, угловатая, безгрудая. «Мутовка, — зло подумал Павел. — У других девки, как девки, а у меня — сучок в юбке».
— Ну, чего ты от меня хочешь? Замуж? Вроде не с чего. Работы много? Не чужое, свое работаешь.
— Чужое.
— Вот те на… Старуха, слышишь?
— Слышу.
И уже вдвоем, наперебой начали втолковывать дочери:
— Отец-мать кто тебе, чужие? Умрем — все ваше будет. Для вас и копим. Не будь вас, детей, и мы бы семечки лущили. С тех, кои семечки лущат да хороводы водят, нечего брать пример. Расплатятся за хороводы нуждой, голодом.
Секлетка не слушала. У поганого ведра, в хлевах и амбарах сотни раз передумала она все это и утвердилась окончательно: работаю чужое, на водку отцу, на жадность матери. Говорят только: для вас копим, а пойдешь замуж — голую вытолкнут.
Стояла промежуточная между сенокосом и страдой пора. Девушки и молодухи от общих дел вернулись к своим. Как утро, выходят они из Надпорожной на Енисей с холстами, с ластиком, с мотками красных, синих и желтых ниток, шьют и вышивают для себя, для будущих мужей, для ожидаемых младенцев. До вечерней зари плывут над рекой неторопливые задумчивые песни о венчальных кольцах, о шелковых лентах, о расплетенных косах. А у Секлетки такая злость вскипает от этих песен на отца, на мать, на все ходячее и лежачее богатство, что, была бы смелость, подсунула бы под него спичку.
У Павла в эту пору обычно проветривали пушнину. Маленьких на весь день увозили за реку собирать ягоды, сам и жена выходили на дорогу сторожить, а Секлетка развешивала по веревкам песцов, лис, трясла, чистила, пересыпала их нюхательным табаком и нафталином.
Но когда Павел решил: «Надо, время свободное, а солнце горячее», вдруг заупрямилась Секлетка:
— Твоя пушнина — не моя. Я лучше к девкам. — Вильнула подолом юбки и ушла. Погодя немного на Енисее запели:
Уродилася я, как былинка в поле,Моя молодость прошла у чужих в неволе.Хороша я, хороша, да плохо одета,Никто замуж не берет девицу за это…
Особо выделялся Секлеткин голос.
Павел кинулся за ворота, оттуда круто назад к амбару, где на деревянном крюке висели хомуты, вожжи, кнут.
За ужином заговорил снова: «Надо, надо… и время, и солнце», — глазами косил в угол, где висели бушлаты и брезенты.
— Чего узрил там? — спросила жена.
— Кнут, кнут. Вон поверх одежи висит. Кого это угораздило? Здесь, что ли, ему место?
— Сам повесил давеча. Забыл? Я думала — к делу, подвить, подправить, ан, оказывается, так. — Поглядела на Секлетку, строго поджала губы.
Секлетка отложила недоеденный кусок, вышла из дома к реке.
На другой день, когда солнце поднялось над домом и от тени, закрывавшей утром весь двор, уцелели только узенькие полоски около стен, Павел натянул через двор веревки, Секлетке велел выносить пушнину.
— Не буду!
В это время к Павлову двору подошел сын Веньямина Митрофан. Накануне вечером, поднимаясь от реки к дому, он встретил Секлетку, спросил, куда она так поздно.
— В реку. Топиться. Отец с матерью убивать хотят, кнут приготовили.
— А ты убеги! — посоветовал Митрофан. — Будут пороть — в окошко и в лес. Топиться страшно, я знаю: тонул.
— Ладно, убегу. — За хороший совет Секлетка пообещала Митрофану огурец, самый большой выберет.
За воротами, в Павловом дворе был шум. Митрофан отошел в кусты переждать, когда шум затихнет и Секлетка вынесет ему «огуретчик». Шум становился все громче, Митрофан перестал уже узнавать знакомые голоса, так они изменились, и вдруг кто-то закричал: «Ой, спасите!.. Ой, больно!» «Не успела убежать, убивают», — подумал Митрофан и кинулся к лодочному сараю, где работали отец и дядя Петр.
Ворота в Павлов дом с улицы и с огорода были заперты, и Веньямин с Петром влезли через окно. Посреди каменного, пышущего жаром двора на пустом мешке лежала Секлетка, над ней с кнутом стоял Павел. И как этот толстый веревочный кнут, на Секлеткиной щеке, вкось, был сине-красный свежий рубец с узелком на одном конце. Сноха Степановна развешивала по веревкам песцов и лис.
— Убил? — крикнул Веньямин Павлу.
— Убьешь кошку… — Павел швырнул кнут под поветь и сам ушел туда же, сел на облучок телеги-навозницы.
— Убил, убил! — взвизгнула Секлетка, потом встала, оправила спутанные волосы, потерла ладонью рубец и убежала в огород, распахнув ворота настежь. За ней с веселой болтовней пошли куры.
— Павел. Па-а-вел! — зашипела жена. — Не видишь… все гряды разроют.
— Лешак с ними, с грядами.
Павел нашел в телеге щепку и, глядя исподлобья на братьев, начал отколупывать комья грязи, засохшей на колесах. Братья глядели на него, и так они долго боролись взглядами. Очистив одно колесо, Павел занялся другим, к братьям повернулся спиной. Братья постояли еще, поглядели на песцов и лис, которых сноха поспешно и безжалостно втискивала в мешки, и ушли в другие, передние, ворота. За ними, почуяв простор, рванулся со двора ветер и вплоть до лодочного сарая преследовал их удушливый запах нафталина и нюхательной махорки.